(1 оценок, 5,00 из 5)
Загрузка...
День Победы – Великий праздник. Это жизненная аксиома, которая, как и все остальные известные человечеству, не требует доказательств.
Русский язык богат и многогранен, но даже он не обладает словами, способными сполна рассказать о том, что удалось советскому народу за 1418 дней, за то количество дней сколько длилась Великая Отечественная Война. Загнанные в угол в первые месяцы войны, советские войска, неся огромные потери, как в людях – главной составляющей любой армии, так и в технике, нашли в себе силы сломить наступательный порыв оккупантов, что бы затем стереть в пыль огромную «машину» непобедимого вермахта.
Не может не радовать тот факт, что в нашей огромной стране, причем как бы она не называлась, из года в год, не взирая на всю неизбежность подсознательного привыкания к подвигам наших отцов и дедов, народ продолжает чтить память тех, кто положил свои головы ради жизни будущих поколений. Что же касается меня, так я в этот день, параллельно с непередаваемым чувством огромного долга перед теми, кто приложил руку и сердце к победе советского народа, испытываю что-то такое, что больше походит на грусть или печаль.
Когда закончилась война, мне только-только исполнилось четыре года. Я совсем не помню всего происходящего вокруг в тот день, когда голос Левитана возвестил о безоговорочной капитуляции немецкой армии. Я не видел той радости, которая всепоглощающей рекой лилась по улицам и городам нашей страны. Я был слишком мал, чтобы в моей памяти четко отпечатались хоть какие-нибудь составляющие того счастья, которое в огромной концентрации, витало в окружающем пространстве.
Находясь уже в более сознательном возрасте, я стал обращать внимание на подобные вещи. Особенно хорошо мне запомнилось празднование десятилетие победы. На тот период мне было уже четырнадцать лет, а стало быть память моя ощутимо окрепла. В тот день мы с родителями поехали в гости к отцовскому однополчанину, с которым они в период с 1942 по 1945 года, прошли нелегкий боевой путь практически от Курской дуги до Будапешта. Причем, если мой отец вернулся домой ближе к концу 45-го, то его товарищ получил такую возможность лишь через год после капитуляции Германии.
Усевшись вчетвером в трамвай, стало быть я, родители и младшая сестренка, мы двинулись куда-то в другой конец города. То, что происходило на улицах в этот день поразило мое сознание. Я не мог понять почему раньше в день празднования Великой Победы, я не замечал всего этого. Кругом по городу были развешаны транспаранты, дома были украшены флагами, а людей на улицах было видимо не видимо. Каждый старался выглядеть как можно наряднее, естественно насколько позволяла послевоенная бедность населения страны. Со всех сторон через громкоговорители играла музыка, а где-то, собравшись в кружки, слушали гармонь и пели песни. Погода стояла по истине весенняя, если не сказать большего. Яркое белесое солнце динамично поднималось с востока, постепенно обесцвечивая по южному синий небосвод. Временами в окна залетали теплые потоки воздуха, принося с собой какую-никакую прохладу. Одним словом, погода больше походила на летнюю. Такой хороший настоящий июнь. Будучи всецело осведомленным о том, по какому поводу происходят все эти действия на улицах нашего города, я четко ощущал себя участником торжества.
В трамвае царила точно такая же атмосфера, что и на улице. На лицах людей сверкали улыбки, молодежь распевала песни, хватаясь за поручни и с трудом удерживая равновесие. Мама улыбалась, сестренка что-то верещала прилипнув к окну, а отец, крепко держась могучей ладонью за поручень, молча глядел на все происходящее вокруг. После того, как трамвай энергично петляя по улицам привез нас в пункт назначения, мы вышли из вагона и дальше направились пешком. В этой части города, в которой к слову мне приходилось пребывать впервые, присутствовала абсолютно такая же атмосфера, как и там, откуда начинался наш путь. Потоки людей, безжалостно расплескивая нескончаемые эмоции со знаком плюс, сновали по тротуарам и проезжей части, не взирая на движущиеся автомобили. Из каждого окна, из каждой парадной, в каждом маломальском переулке веяло общим единением, веяло Великой Победой. Временами нам встречались небольшие духовые оркестры, исполняющие всем известные мелодии. Являясь одной из составляющих общего ликования, мы не спеша шли по улицам, озираясь по сторонам и стараясь не пропустить ничего интересного вокруг. Может быть я ошибаюсь, но мне показалось, что пешком мы шли ровно столько же, сколько ехали на трамвае. В общем, дорога, по моим ощущениям, заняла достаточно времени.
Добравшись до большого кирпичного дома, стоящего на углу одной из улиц, мы свернули в переулок, пересекающий основную улицу и нырнули в глубокую арку. В узком, длинном проходе в стене резко стало прохладней. Я всегда любил в жаркую летнюю погоду пройтись сквозь такую арку, в которой всегда веяло прохладой и сыростью. Войдя в закрытый, ровной квадратной формы двор, мы направились к подъезду, который находился в дальнем от нас углу. Отец дернул тяжелую дверь, и мы очутились в темной парадной. Подъезд был очень маленький, лестницы узкие, свет проникал сюда с большим трудом сквозь небольшие окна, находящиеся лишь в пролетках межу этажами. Дверь в лифт была заколочена, так что мы сразу начали подниматься по лестнице. Когда сестренка спросила какой этаж нам нужен, отец аккуратно взял ее на руки, и ответил, что ему известен только номер квартиры.
Этаж оказался третьим. Окинув взором пространство вокруг двери, отец несколько раз постучал костяшками пальцев о свежевыкрашенную входную дверь, за которой через несколько секунду послышались шаги. Затем дверь распахнулась и на пороге я увидел мужчину небольшого роста. Вопреки моим детским ожиданиям, он не был одет в военную форму с большим количеством орденов и медалей. На мужчине были темные брюки и широкая светлая рубашка. После того, как они крепко обнялись с моим отцом, нас пригласили войти. Небольшая, аккуратно обставленная квартирка включала в себя две комнаты, в одной из которых стоял стол, покрытый белой скатертью. Помимо хозяина квартиры, а по совместительству и однополчанина моего отца, в квартире находилась его жена. Уж не знаю были ли у них дети, но по крайней мере дома никого не было, а вопросов, касающихся этой темы никто не задавал. Не откладывая в долгий ящик, все уселись за стол, включая и меня с младшей сестренкой. Сначала отец и его друг обсуждали какие-то новости, дела на работе – после войны отец вернулся на свой завод, собственно, как и его сослуживец. Нельзя было сказать, что стол ломился от яств, но и многое из того, что было аккуратно выложено на тарелках, судя по всему в строго ограниченном количестве, мне приходилось видеть, а тем более пробовать первый раз в жизни.
Естественно отец с другом налегали не только на еду, но и на питие. Что стояло на столе в прозрачных бутылках сказать не могу. Я видел лишь, как после каждой выпитой рюмки отец делал довольное лицо, параллельно восхваляя выпитое. После того, как я поглотил несколько отварных картошин вместе с небольшим куском такого же мяса, которое так же вызвало бурную дискуссию у женской части застолья, мне разрешили встать из-за стола. Комната, в которой проходил праздник, хоть и была определению большой, места в ней было совсем немного. В одной ее части находился небольшой трёхстворчетый шкаф, совершенно такой же, что стоял и у нас в одной из комнат, и плавно переходящий в громоздкий комод забавного ярко-коричневого цвета. Мне даже на секунду показалось, что он был покрашен той же краской, что и входная дверь. Чуть позже мои подозрения подтвердились. Вдоль противоположной от шкафа стены, стоял длинный диван с широченными подлокотниками, лицевая сторона которых была украшена деревянными резными вставками, основательно протертыми, видимо от времени. Слева от дивана располагалось что-то вроде секретера, одна стеклянная створка которого была чуть приоткрыта, вероятно для того, чтобы хоть как-то скрыть отсутствие второй. На дальней стене было окно, окаймленное серым тюлем в сочетании с темными шторами.
Мне позволили встать и прогуляться в соседнюю комнату, что я и сделал, так как дальнейшая перспектива сидения за столом меня не привлекала. Минуя небольшую прихожую, я вошел в маленькую комнату, которая, как и большая не отличалась яркими тонами и наличием света. Письменный стол в углу, два стула, на спинке одного их которых висели какие-то вещи, и еще один шкаф, как и в большой, только с зеркальными дверцами. Вот и весь интерьер. На письменном столе лежали журналы, несколько газет и много всяких бумажек, вникать в суть которых мне абсолютно не хотелось. Я вошел в комнату и приблизился к окну. Широкий подоконник, больше похожий на необработанную бетонную плиту уперся холодным торцом мне в живот, не позволяя вплотную приблизиться к мутному стеклу.
Окно выходило во двор, а если учесть его, двора строение, то можно представить себе, что именно было в него видно. Практически ничего — тусклые окна, расположенные напротив и тонкие стволы деревьев, которые пришли на смену тем, что были сожжены в тяжелые времена войны. В каменный колодец не поступали лучи солнца, не проникал ветер. Казалось, что вокруг нет ничего живого. Я смотрел из окна и не верил, что где-то совсем рядом, где еще недавно проезжал наш трамвай, полным ходом идет празднование великого праздника. Здесь и сейчас абсолютно ничего не напоминало о том, что происходило совсем рядом. Подняв голову вверх, я увидел лишь верхние этажи дома, ничем не отличающиеся от тех, что были напротив. Лишь совсем небольшая, узкая полоска синего неба виднелась на самом верху, периодически исчезая за верхней частью оконного проема.
— Ну что там? – вдруг сзади раздался голос.
Я развернулся. Передо мной стоял отцовский друг. Он сделал еще один шаг к окну и встал рядом.
— Люблю этот вид. – уверенным голосом сказал он.
Комната резко заполнилась знакомым запахом – очень знакомым запахом. Тогда я его называл запахом праздника. От папиного друга пахла едой и спиртным. Если мне где-то доводилось почувствовать этот запах, я четко понимал, что рядом происходит что-то значительное.
Я поднял на него взгляд, но ничего не сказал.
— Согласен, — продолжил он, — «видок» не особо веселый, но…
Он так же, как и я минутой раньше поднял глаза на верх, чтобы зацепить краешек синего неба.
— Тебе, наверное, скучно? – он снова посмотрел на меня, — Хочешь посмотри какие-нибудь журналы, вон лежат на столе, а хочешь выйди во двор, — он достал из кармана штанов пачку папирос, — если родители не против.
Через несколько секунд к запаху праздника присоединился едкий запах табачного дыма.
Входная дверь скрипнула, и я выскользнул на лестничную клетку. Здесь было не так, как в арке. Обычно в старых подъездах как этот, было прохладно, временами даже зябковато, здесь же было жарко, даже, наверное, душно. В воздухе витала вполне осязаемая белая пелена, то ли от пыли, то ли от чего-то еще. Я спустился на один пролет вниз, и снова подошел к окну. Перед моим взором не появилось ничего нового. Окна в подъезде выходил на ту же сторону, что и в квартире. Статичные стволы молодых деревьев, темными полосами отражались в мутных стеклах окон напротив. Ощущение праздника куда-то испарилось. Его резкий запах остался за закрытой дверью квартиры, из-за которой еле слышно доносились отголоски праздничного застолья. Мужские голоса мешались с женскими. До моего слуха доносился отдаленный смех, который резко обрывался, чтобы через несколько секунд снова возникнуть.
Все это абсолютно не вязалось с тем, что я видел в окно. Простояв несколько минут перед унылой картиной, так и не уловив светлую полоску голубого неба, я двинулся вниз по лестнице. Я старался идти как можно тише, аккуратно поднимая ноги. Меня всегда пугало эхо, которое раздавалось в подъезде от человеческих шагов. Добравшись до первого этажа, я уже было собрался выйти на улицу, как вдруг мне на глаза попалась дверь одной из квартир, которая была немного приоткрыта. Сделав несколько шагов в сторону выхода, я резко остановился и посмотрел назад. На фоне сумрака, царившего в парадной, я четко видел свет, пробивающийся из квартиры сквозь приоткрытую дверь. Я никогда не отличался особой смелостью, но в это раз, по какой-то причине я развернулся, и по-прежнему опасаясь подъездного эха, подошел к двери.
Из квартиры не раздавалось ни звука, а свет пробивающийся в парадную, был лишь отголоском солнца, господствующего где-то на противоположной стороне дома. Подойдя к дверной щели вплотную, я посмотрел внутрь. В небольшой прихожей стояло что-то на подобие тумбочки над которой висела вешалка – короткая деревянная планка, с приделанными к ней крючками. Вешалка была пустая, а рядом с тумбочкой стояла пара женский туфель, потрепанных от времени. Узкий коридор, немного изгибаясь уходил в сторону от входной двери, исчезая за поворотом. Глядя в приоткрытую дверь, я увидел еще одну, ведущую в комнату. Мне был виден лишь небольшой ее фрагмент. Темно-коричневый, скорее даже черный паркет, половина окна, с аккуратно весящей шторой и край стола, покрытого белой скатертью.
В квартире царила абсолютная тишина. Создавалось впечатление, что все жители покинули ее, нарочно не закрыв за собой дверь. Вдруг неожиданно в комнате послышались отдаленные шаги, а затем я увидел, как женская фигура подошла к окну. Я резко отдалился от двери, вдруг почувствовав себя каким-то вором или кем-то вроде того.
Выждав несколько секунд, я снова приблизился к дверному косяку. Фигура уже отошла от окна и села за стол. Только сейчас я заметил, что стол, на который женщина положила свои белые руки, практически слившиеся со скатертью, был абсолютно пуст, если его воспринимать, как обеденный. На белоснежной скатерти стояли лишь три фотографии. Не большие не маленькие, в аккуратных деревянных рамках коричневого цвета. Машинально просунув лицо между дверью и косяком, я пригляделся. С трех фотографий, на женщину, сидящую за «необеденным» столом, смотрели три мужских портрета. Мне было трудно разглядеть черты их лица, но я четко видел военную форму и фуражки.
Женщина взяла одну из фотографий в руки и замерла. Покрывающая ее голову седина, собранная в аккуратный пучок, словно застыла в пространстве вместе со всем, что находилось в комнате. Она несколько минут молча, абсолютно без движений сидела и вглядывалась в образ, смотрящий на нее с фотобумаги. Я не видел, что делали в это момент ее глаза. Текли ли по ее припорошенным морщинами щекам слезы или нет. Я не мог понять движутся ли еле заметно вверх ее скулы, отзываясь на улыбку. Я видел лишь неподвижную спину и согнутые в локтях руки, бережно держащие портрет солдата. Затем она медленно поднесла портрет к лицу и на несколько секунд крепко прижала его к лицу. Я замер. Я понимал, что в эту секунду являюсь свидетелем какой-то тайны, чего-то такого, что напоминало некий обряд, пропитанный абсолютной печалью, а может даже скорбью.
Затем женщина медленно вернула фотографию на место и взяла в руки следующую. Все ее движения были медленные, выверенные, словно она выполняла их достаточно часто, доведя до автоматизма. Разумеется, тогда, мне трудно было это понять, но я пытался. Я старался уловить смысл всего происходящего. Еще через некоторое время настало черед последнего портрета, после чего женщина откинулась не спинку стула, и продолжила свой молчаливый диалог со стоящими перед ней фотографиями. Я словно зачарованный смотрел на все происходящее. Мне не хотелось знать, что должно произойти дальше, по той простой причине, что все происходящее сейчас и так вызывало у меня массу вопросов. Мой детский ум не хотел видеть очевидные вещи. Я был скован каким-то странным чувством схожим со страхом или тревогой. Стоя у полу открытой двери в квартиру, я еще раз понял, что совершенно не чувствую запаха праздника, который был так очевиден двумя этажами выше.
Женщина продолжала сидеть перед портретами трех солдат в полном безмолвии. Я не помню сколько времени я еще простоял около двери. Ближе к вечеру, после того, как отец со своим другом находясь в приподнятом настроении, наконец распрощались, мы снова проделали долгий путь то трамвайной остановки. Время близилось к десяти. В трамвае, как и днем было много народу, а градус веселья не убавился ни на йоту. Стоял теплый майский вечер. Я сидел у окна и вглядывался в проходящих по тротуарам людей. На лицах прохожих сияли улыбки, они что-то выкрикивали, по-прежнему пели песни и полной грудью вдыхали окружающую их жизнь.
Город постепенно погружался в ночь, оставляя позади годовщину Великого Праздника. Медленно покачиваясь, трамвай вез нас по улицам, словно демонстрируя, что несмотря на поздний час, праздник все еще дышит полной грудью. Сквозь движущиеся силуэты прохожих, перед моим взором вставала картина, увиденная мной днем. Я видел обездвиженную спину женщины, чередующиеся портреты солдат, их фуражки, погоны, ордена, освещенные узким лучом солнечного света, падающего через приоткрытую дверь.
Вдруг раздался резкий раскат грома, и все вокруг окутало зарево разноцветных огней. Окна трамвая, словно лупы преломляя разноцветные лучи, разукрасили всё и всех внутри в замысловатые цвета.
— Ура!!! – единым возгласом отозвались все, находящиеся в трамвае.
— Ура!!! – подхватила толпа на улице.
Люди останавливались на тротуарах, проезжей части, разукрашенные в разные цвета праздничной канонады.
— Смотри, салют! – отец нагнулся к сестренке и указал пальцем в сторону то разгорающихся, то затухающих огней.
Сестренка, наступая мне ноги, приблизилась к окну и опершись на него ладошками, стала удивленно вглядываться во все происходящее.
Я по-прежнему молча сидел на своем месте. Мне вдруг стало интересно видит ли сейчас этот салют та женщина? Пробиваются ли через приоткрытую дверь разноцветные лучи, озаряя собой душную парадную? Этого я знать не мог. Мне почему-то подумалось, что она по-прежнему сидит на одиноком стуле перед столом, и невидимым мне взором вглядывается в смотрящие на нее с портретов лица.
В этот момент в воздух взмыл последний залп праздничного салюта, а через пол минуты улицы города снова погрузились в пелену надвигающихся сумерек.
Сестренка продолжала глядеть в окно, ожидая очередного всплеска праздничного салюта.
Я смотрел в ее большие открытые глаза, искренне ожидающие продолжения праздника, как вдруг в моей голове, будто последний залп канонады возникла мысль. Мне кажется я понял почему дверь в душную парадную была приоткрыта. Без устали вглядываясь в потемневшие от времени снимки, одинокая женщина где-то в глубине окаменевшего сердца, даже спустя столько лет надеялась, что они все-таки вернутся…