CHITAIKNIGU.RU

(8 оценок, 4,88 из 5)

Загрузка...
Великая Отечественная Война является поистине самым существенным событием XX века в истории человечества.

Таксист высадил меня на углу большого серого здания, могучие темные стены которого, в нижней части выложенные отполированными гранитными плитами, эпично устремлялись в небо. Несмотря на то, что уже наступил апрель, погода в Варшаве стояла если уже и не зимняя, но и назвать весной, то, что происходило вокруг, язык не поворачивался. Температура была чуть выше нуля, моросил мелкий, больше похожий на водяную пыль дождь, а ветер, летящий со стороны небольшой площади, которая темным брусчатым пятном лежала перед серым зданием, временами срывался в порывы, которые в тандеме с дождевой пылью, крайне затрудняли осмотр всего происходящего вокруг.

Небольшие группы людей, энергично семенящие по блестящим от воды тротуарам, попадая на площадь перед зданием, резко замедляли свой темп, наткнувшись на плотные потоки ледяного ветра. Разноцветные, но при этом одинаковой формы зонты, неуверенно сидящие в руках своих хозяев, после выхода из узких и скользких переулков, упорно сопротивляющихся колебаниям ветра, резко теряли привычные очертания, моментально превращаясь в цветастые бесформенные пятна. Плотно застегнув куртку, и накинув на голову капюшон, я вслед за пешеходами двинулся на площадь. Ветер в буквальном смысле не давал сделать шага. С трудом добравшись до середины открытого пространства перед зданием, я повернулся к нему лицом. Увиденное меня поразило. На самом деле стены величественного здания, возле которого меня высадил водитель такси, были не серого цвета, как мне показалось, а очень даже наоборот. Поделенный на несколько секций фасад здания был выкрашен в бледно-розовый, зеленый и коричневый цвета. По крайней мере, если включить воображение, то они должны были быть именно такими. Видимо из-за продолжительных дождей, которые хоть и не были проливными, цветастая штукатурка, изрядно впитав в себя большое количество влаги, ощутимо потемнела.

За стенами этого весьма оригинальной постройки, находилось то, ради чего я приехал в Варшаву, а именно легендарный Исторический Музей. Если бы я этого не знал, то с легкостью принял это необычное творение архитектуры за какой-нибудь замок, чудом уцелевший после бомбежек 1944-1945 годов. Как уже было сказано, лицевая часть здания состояла из нескольких секций, может шести, может больше, причем каждая из них, отличалась не только по цвету от своей соседки, но и по высоте. В связи с этим, поначалу создавалось впечатление, что здание построено неправильно, нелепо, но постояв несколько минут под шквалистым ветром в сопровождении моросящего дождя, и приглядевшись, ты находил в этой постройке что-то особенное, необычное. Возможно даже что-то такое, что являлось неким отражением истории древнего города, переплетением радости, печали, скорби и возрождения.

Когда в преддверии полувековой годовщины победы от главного редактора нашего журнала поступило предложение, естественно практически в приказном порядке, написать несколько статей по этой тематике, я согласился не сразу. Эта тема была для меня незнакома, да и не особо интересна. На протяжении нескольких лет я вел в журнале несколько рубрик, которые сам придумал, внедрил и развивал. Они ничего общего не имели с военно-исторической тематикой. Я взял что-то из мира политики, на тот момент это было, как никогда актуально, немного «бытовухи», и время от времени приправлял все это разными социальными соусами. В девяностые с этим проблем не было. В достаточно непростые, можно даже сказать тяжелые времена для нашей страны, когда спрос на многие услуги массового потребления резко упал, пресса не являлась исключением, но тем не менее многие граждане, может по привычке, а может и потому, что им просто хотелось хотя бы кому-то верить, продолжала покупать газеты и журналы. Так что, хоть и с трудом, нашей редакции удавалось находится на плаву.

Некоторые темы для статей редактор подкинул сам, естественно они были сразу же разобраны, как в школе учениками после объявления тем сочинения. Я, как всегда оттянул момент, что называется «до последнего», и в итоге начальник сказал, чтобы тему для статьи, которая к слову должна была включать в себя достаточно приличное количество слов, мне пришлось подбирать самому. Причем обязательным условием было то, что тематика у всех творящих, должна быть непременно разная.

Поначалу я не сильно заморачивался по поводу создания этой статьи. Мне казалось, что время еще много, и я точно успею что-нибудь придумать. У меня и так хватало работы. Раз от разу приходилось доделывать ту или иную работу, плюс главный редактор постоянно покидывал какие-то внеплановые задания. Когда же времени осталось практически впритык, около месяца, я был вынужден вернуться к размышлениям об этом задании. В голову не лезли абсолютно никакие мысли, а те, что все-таки иногда рождались, либо в итоге были мной же признаны абсолютно нелепыми, либо уже находились у кого-то из моих коллег в разработке.

В один из зябких мартовских вечеров, я, как всегда допоздна засиделся в редакции, дописывая статью, которую уже утром должна была поступить в печать. Работа давалась с трудом, но выбора не было. Решив сделать небольшой перерыв перед последним этапом создания статьи, я подошел к большому серому окну, находящимся в центральной части нашего кабинета, который я делил еще с двумя своими коллегами, не имеющими привычки задерживаться на работе, и немного приоткрыв створку, достал из кармана пачку сигарет. Затем чиркнув спичкой, я сделал несколько глубоких затяжек. Через секунду, объемные клубы дыма потянулись вверх к потолку, заполняя кабинет едким ароматом терпкого табака.

Слева от окна, на уровне головы висел старый приемник, который практически никогда не включился, так как некоторые из моих сослуживцев считали, что даже фоновая «бубнежка» радиоприемника, крайне негативно влияет на работу. В принципе, я был с ними согласен. Я положил ладонь на запылившееся радио, и нащупав пальцем колесико, отвечающее за включение устройства, повернул его в состояние «ВКЛ». Из потемневшего от времени небольшого динамика, находившегося на лицевой стороне, сначала появилось что-то наподобие хрипа, а затем зазвучала знакомая мелодия, сигнализирующая о том, что в эфире, как всегда радио «Маяк». Добавив немного децибел, я повернулся к окну и сделал еще несколько больших затяжек папиросы. Колючий дым, глубоко проникая в меня, цеплялся за разраженные, от многолетнего курения стенки легких. Неприятные, граничащие с болью ощущения, не мешали мне делать все новые и новые затяжки.

После известной московской фанфары, своего рода визитной карточки озвученной ранее радиостанции, низкий поставленный мужской голос сообщил, что в течении последующего часа, на осязаемой частоте волн «УКВ», прозвучит передача, рассказывающая об одном из самых страшных мест на свете – концентрационном лагере «Аушвиц». Я машинально добавил звук, и присел на подоконник. Безусловно, каждый человек на планете земля, так или иначе слышал об этом явлении. Разумеется, и я не был исключением. Конечно же информация, которой я обладал была мягко говоря посредственная, но тем не менее. Перед началом программы, прозвучал отрывок из неизвестного мне симфонического произведения, весьма соответствующий ожидаемой передаче, после чего, другой, но не менее поставленный голос начал свой рассказ.

Немного забегая вперед скажу, что передача длилась около часа, абсолютно без пауз и перерывов. Все это время я словно завороженный сидел на подоконнике, периодически закуривая новую сигарету. Низкий поставленный голос, доносящийся из покрытого пылью динамика, в течение этого короткого времени, компактно, внятно и максимально информативно рассказал всю историю этого страшного места и даже больше.

Пролог состоял из краткого описания всего того, что происходило в Германии после первой мировой войны. Не проявляя практически никаких эмоций, диктор методом нескольких предложений описал всю ту неразбериху и панику, которые завладели сознанием немцев в тот период. Затем было сказано про борьбу политических движений и про приход к власти партии нацистов в 1933 году. После этого, рассказав небольшую предысторию создание первых концентрационных лагерей на территории Германии, созданных сугубо для ссылки политических заключенных, а впоследствии и для «чистки» арийской расы, рассказчик плавно перешел к изложению исторических фактов, касающихся планов «третьего Рейха» по завоеванию Европы и мыслей Фюрера о мировом господстве. Затем было краткое повествование о завоевании Польши, и других стран Европы, которые по объективным причинам и не очень, фактически не оказали никакого сопротивления, тем самым усилив и без того, растущую, как на дрожжах уверенность нацистов.

Название небольшого польского городка «Освенцим», в 60-ти километрах от Кракова, которому суждено было оставить неизгладимый след в истории человечества, всегда было у меня на слуху. Я приблизительно представлял, что это, как и зачем, не вдаваясь в подробности. То, что нацисты называли свое детище на свой лад, а именно «Аушвиц», и то, что со временем к основному лагерю они присоединили еще два одноименных, тем самым расширив территории «Фабрики смерти» до ужасающих масштабов, я не знал. С каждым новым словом, раздающимся из уст диктора, передо мной открывался новый, доселе неизвестный мне мир ужаса и скорби.

Из хриплого динамика радиоприемника, постепенно раскрашивая свой голос красками переживаний былого, диктор доносил до меня все новые и новые ужасы Третьего Рейха. Я впервые услышал про газ «Циклон Б», про то количество крематориев, которые были необходимы нацистам, чтобы довести до логического завершения пресловутое «окончательное решение еврейского вопроса». Я слушал каким образом происходила «сортировка» вновь прибывших узников лагеря «Освенцим», то есть как решалось у кого появиться хотя бы один шанс из тысячи, чтобы выжить, а кто, сойдя на импровизированный перрон лагеря, уже спустя какой-нибудь час должен был превратиться в небольшую кучку серого пепла. Я впервые в жизни четко ощутил все масштабы трагедии, всю значимость того ужаса, которые скрывались за высокими кирпичными стенами лагеря «Аушвиц». Я первый раз услышал о газовых камерах, псевдомедицинских опытах лагерных «врачей», узнал о тех опытах, которые они ставили на живых людях, и первый раз в жизни моего слуха коснулась фамилия доктора Йозефа Менгеле, прозванного за свои «заслуги» «ангелом смерти».

После того, как передача подошла к концу, и из приемника снова раздались звуки фанфары, предвещающие начало следующей программы, я повернул колесико в обратную сторону, тем самым выключив его. Несколько минут я все еще сидел на подоконнике, медленно докуривая последнюю сигарету. Мысли в моей голове смешались. Я находился в каком-то смятении. Я не могу описать то впечатление, которое произвела на меня услышанная мной передача. С одной стороны, я начинал рисовать в своем воображении ужасающие картины происходящего в стенах концентрационного лагеря, с другой, теперь я практически точно знал, о чем будет моя статья.

Перед тем, как приступить к написанию материала, следовало во-первых – посоветоваться с главным редактором по поводу целесообразности создания подобной статьи, а во-вторых – приступить к поиску необходимых ресурсов. Всю ночь я никак не мог уснуть. Практически до самого рассвета в моей голове звучал голос диктора, погружающий меня в атмосферу «Польского ада».

Рано утром я прибежал в редакцию, для того, чтобы получить добро от начальника по поводу своей затеи. Прежде чем зайти к нему в кабинет, я решил заскочить к себе в кабинет, чтобы выпить кружку чая, выкурить сигарету и собраться с мыслями.

За окном стояла вполне сносная и характерная для начала апреля погода. Сквозь крупные клубы, плывущих по небу облаков, то там, то туту успевали проглянуть пока еще холодные лучи света. Нежелание делиться с руководителем своими идеями возникло в моей голове спонтанно. Я решил, что сначала добуду материал, сделаю черновик, а у ж после продемонстрирую его редактору. Во мне буквально разгорелось пламя идеи. Передача, услышанная мной накануне, глубоко засела мне в голову. Я шел по улице, окрыленный идеей написания. Главная и единственная проблема состояла лишь в том, что необходимо было где-то раздобыть материал для работы, а я абсолютно не представлял, где и как это можно сделать. Тематика повествования была специфичной, а стало быть, поиск необходимой информации мог занять достаточно ощутимое время.

В течение нескольких дней, забегая с утра на несколько минут в редакцию, я под разными предлогами покидал свой кабинет и отправлялся штурмовать различные библиотеки в поисках необходимой информации. Все оказалось намного сложнее, чем я себе представлял. У меня ничего не получалось. Весь материал, который попадал мне в руки, был либо слишком поверхностным, из которого практически невозможно было создать хоть что-то стоящее, либо вовсе не подходил для работы. После библиотек я переключился на всевозможные архивы, доступ к которым мне удалось получить по средствам некоторых своих коллег и друзей. Здесь у меня получилось «накопать» несколько больше. Вечерами я возвращался в редакцию, и закрывшись в своем кабинете, «штудировал» добытые источники. В исторических архивах, что естественно, мне удалось получить намного больше того, что было найдено мной на полках библиотек. Но тем не менее, ощущения полной готовности к написанию статьи так и не наступало. Спустя еще несколько дней, все-таки смирившись с мыслью о том, что, скорее всего, придется довольствоваться той информацией, которую мне удалось достать в течение этих дней, я приступил к работе.

Сразу было решено, что это должна быть не маленькая колонка, рассчитанная на последнюю страницу издания, а крупный очерк, может быть даже чем-то напоминающий некий рассказ или повесть. При всем при этом я четко осознавал, что задача это крайне сложная, по крайней мере для меня. Как я уже говорил, мне никогда ранее не приходилось работать по подобной тематике. Я опасался неправильно скомпоновать полученный материал. Риск того, что статья, касающаяся выбранной мной темы, может получиться слишком легкой, не пропитанной всем тем, что рождалось у меня в голове, был слишком велик. Плюс ко всему, все то, что мне удалось отыскать для создания своей работы, по части количества и возможности получения читателем должного впечатления, после недолгого рассуждения было признано недостаточным. Необходимо было либо где-то добывать еще ресурсов, либо в корне пересматривать тему статьи. Как решить первый вопрос я не знал абсолютно, второй же меня не устраивал вовсе. Менять тему было еще не поздно, но я абсолютно этого не желал. За последнюю неделю я настолько свыкся с мыслью, что моя статья должна касаться именно выбранной тематики, что у меня просто не оставалось выбора. После двух дней работы, я понял, что на бумаге рождается абсолютно не то, что я вынашивал в своей голове. Получалось что-то вроде письменной версии той самой радиопередачи, которая натолкнула меня на создание статьи. Я был в замешательстве. Набросав несколько абзацев, я перечитывал написанное, а затем разорвав лист на несколько частей и отправлял его в мусорное ведро. Огромное количество прочитанного мной за последние несколько дней, перепуталось в голове с теми мыслями, которые поселились в ней в момент рождения самой идеи. Мне с трудом удавалось извлечь из себя несколько предложений. Все написанное казалось скомканным, сухим, бессмысленным.

Прошло несколько бессонных ночей, прежде чем я оказался перед кабинетом главного редактора.

— Ну, чем похвастаешься? – в лоб спросил меня начальник, как только я перешагнул порог его кабинета.

— Боюсь, что ничем. – ответил я, понуро опустив голову.

— Что ж, я оценил твой юмор в очередной раз, — бодро проговорил редактор, вставая со стула, — все статьи уже практически готовы.

Сергей Натанович, по фамилии Яэль, занимал должность главного редактора нашего журнала на протяжении многих лет. Это был мужчина, что называется роста чуть выше среднего, плотного телосложения, крайне расположенный к полноте, но судя по всему, следивший за собой, потому как его предрасположенность оставалось всего лишь предрасположенностью. Костюм, который был неотъемлемой частью его образа, достаточно гладко гармонировал с аккуратной стрижкой и пробором на правую сторону. Несмотря на то, что голову редактора изрядно окутала седина, взгляд его по-прежнему оставался ясным и всеобъемлющим. Плюс ко всему, он обладал одним очень уникальным свойством, служившим для него некой форой перед окружающими, Сергей Натанович был крайне обаятелен. Справедливости ради надо сказать, что к помощи этого оружия он прибегал только в самых редких случаях. Естественно, контролировать это оружие человеку, достаточно сложно. Хочет того человек или нет, а подобное средство манипуляций, работает практически всегда.

Редактор относился к тому типу людей, работа для которых, всегда стояла на первом месте. Он частенько засиживался в своем кабинете допоздна, изучая какие-то материалы, статьи. Многие из моих коллег, судачили, что ему просто не хочется идти домой, кто-то пытался придумать иные причины, некоторые высказывали мнение, что он специально следит за теми, кто, как и он задерживаются на рабочем месте, доводя начатое до логического завершения, чтобы иметь представление у кого какое отношение к работе. Многие думали, что если начальник застанет тебя на рабочем месте после его окончания, то это непременно должно его расположить, а как известно, благосклонность начальства играет достаточно большую роль для подчиненного. Как же было на самом деле, и почему редактор довольно-таки часто засиживался за своим рабочем столом, точно не было известно никому.

— Сергей Натанович, я действительно пока ничего не приготовил. – снова проговорил я, глядя на редактора, медленно выплывающего из-за стола ко мне на встречу.

Через несколько секунд он стоял передо мной с протянутой рукой.

— Ну, все, хватит, давай статью.

В руках я держал несколько черновых листов, которые все-таки уцелели после того, как я принял решение, что все написанное мной ничего общего не имеет с задуманным изначально.

— Я же сказал, что статьи нет. – сказал я чуть громче, не поднимая руки, в которой был черновик.

— Что-то не нравишься ты мне, — обычным, абсолютно спокойным голосом, резюмировал начальник, — А в руке что?

Я кинул взгляд на черновик, будто и сам забыл, что он находился со мной.

— Это? – я слегка приподнял руку, — это…

Не успел я хоть что-то ответить на вполне обоснованный вопрос редактора, как тот протянул свою руку и выхватил у меня листы.

Я было попытался запротестовать, но начальник, описав дугу вокруг стола, снова вернулся на свое место, положив перед собой мои бумаги.

— Сергей Натанович, это совсем не то, что я задумывал! – словно ребенок неожиданно даже для самого себя, начал оправдываться я.

В ответ на мои доводы, он лишь поднял вверх правую руку вместе с указательным пальцем, давая тем самым понять, что лучшее, что я могу сделать в этот момент, так это помолчать. Через несколько секунд, не отрываясь от моих черновиков, очередным жестом руки он попросил меня присесть, при этом так же соблюдая тишину. Глаза редактора бежали по строкам моей статьи, которой, как мне казалось не суждено было оказаться на страницах нашего издания. Прочитав первый лист полностью, он несколькими короткими вспышками своего внимания окинул еще несколько страниц, после чего откинувшись на спинку стула, снял с широкого короткого носа очки и пристально посмотрел на меня.

— Я всегда считал, что наша редакция не место для таких, как ты. – выдержав недолгую паузу, серьезным сухим голосом отчеканил начальник.

Я вжался в спинку стула, не сводя глаз с редактора. Зависла странная пауза, назвать которую неловкой не поворачивался язык. Сказать, что я был растерян, не сказать ничего. За долгие десять лет работы в редакции, я ни разу не слышал подобное не то, что в свой адрес, а даже в адрес кого-то из своих коллег.

Начальник не сводил с меня глаз.

— Тебе бы в «Крокодил» или что-то в этом роде. – с невозмутимым видом продолжал он.

Эта фраза ввела меня в состояние окончательного ступора.

— Я не совсем понял. – первое, что пришло мне на ум, — что вы имеете ввиду?

Сергей Натанович смотрел на меня все тем же серьезным взглядом. Снова возникла пауза. Я опустил глаза вниз, не выдержав этой зрительной дуэли.

— Говорю юморист из тебя знатный, — не меняя выражения лица продолжал редактор.

Моя голова резко приняла исходное положение, а лицо удивленное выражение.

— Только здесь, полагаю, это не совсем уместно. Если ты набиваешь себе цену, то зря, я прекрасно понимаю кто и что из себя представляет, по крайне мере у меня в редакции. Вот что я тебе скажу – то, что я увидел, отличный ломоть хлеба. Теперь осталось найти добрый кусок хорошего масла, можно даже не свежего и тщательно намазать его на хлеб.

Начальник всегда любил говорить витиевато, прибегая к различным метафорам и сравнениям. Подчас достаточно сложно было его понять. Уж не знаю с какой целью это делалось. Может это действительно было частью его сущности, а может как раз-таки он, тем самым набивал себе цену.

— Сергей Натанович, я ничего не понимаю. Причем здесь «Крокодил»? – понимая, что молчать не самый хороший выход из ситуации, спросил я.

— При том! – немного повысив голос, ответил он, — Я оценил твой юмор по поводу того, что ты вроде, как ничего не приготовил.

Растерянность снова овладела мной.

— Вот, что я тебе скажу. То, что ты добротный журналист, я и так знаю. По сему, не стоит бросать мне пыль в глаза.

— Вы хотите сказать, что вам понравилось то, что я набросал. – перебивая начальника вставил я.

— «Набросал»! Какие слова! – резко подхватил он, — Да, понравилось. Нет, я конечно не в восторге, но после небольшой, ну или большой доработки, это имеет право на жизнь.

Вдруг лицо начальника резко изменилось, приняв серьезное выражение.

— Ты выбрал очень непростую тему, очень непростую. – немного понизив голос продолжал он, — если ты действительно хочешь, чтобы я это напечатал, тебе придется потрудиться, но при этом, я рад, что хоть кто-то из вас (вероятно он имел ввиду всех сотрудников нашей редакции, ну или часть из них) решил затронуть подобное.

Взгляд начальника немного потух, устремившись в сторону окна, находившегося за моей спиной. Он явно о чем-то задумался, о чем-то сокровенном, резко ожившем в его голове, воспоминаниях. Что-то вдруг заставило его на мгновение мысленно перенестись куда-то очень далеко от его кабинета, от меня, от всего окружающего.

— Так чем же было вызвано твое шутливое настроение? – после недолгой паузы продолжил редактор.

Глядя на его серьезное лицо, я не мог понять в каком ключе должен идти наш разговор. С одной стороны, глядя в широкие темные глаза начальника, казалось, что он всерьез говорит о каких-то шутках и тому подобное, с другой, зная его тонкое чувство юмора, закрадывалось подозрение, что в каждом его вопросе может быть подвох.

— Сергей Натанович, — не теряя в голосе ноток растерянности ответил я, — никакого такого настроения у меня не было. Я действительно считал, то есть считаю, — сразу же исправился я, — что статья у меня не получается. Практически все, что вы прочитали, за исключением некоторых моментов, которые мне удалось добыть прибегнув к некоторым архивам, — я зачем-то приукрасил значимость своих источников, — я услышал по радио, в одной передаче.

Редактор смотрел на меня, как на школьника, сидящего за партой, и не способного ответить на вопрос учителя.

— По радио? – не скрывая удивления перебил меня начальник.

— Да. Я как-то включил приемник, и услышал одну передачу. Тогда-то у меня и родилась идея. Точнее не идея, – я снова замялся, — просто определился с сюжетом.

— Все понятно. А я было подумал, что не все в жизни настолько прозаично. Да…

Я сразу же попытался оправдаться.

— Нет, идея-то идеей, но материала мне действительно пришлось перелопатить прилично.

— Верю. Охотно верю. – согласился Сергей Натанович. – Что ж, бери свои наброски и доделывай. Здесь действительно есть над чем еще поработать. Время еще есть.

После этих слов редактор бросил на стол мои черновики. Я взял бумаги и машинально встал со стула.

— Через пару дней зайди ко мне, — кинул мне вслед редактор.

Я повернулся и кивнул головой.

— Нет, конечно, если справишься быстрее, то можешь заскочит и раньше.

Я сидел в своем кабинете за столом, и поглядывал на пыльный приемник, висящий на стене. За окном давно стемнело, а в вымерших коридорах редакции, стояла гробовая тишина. По нескольку раз перечитывая первую страницу своего черновика, я упорно не хотел соглашаться с тем, что все написанное мной, имеет все шансы оказаться на страницах журнала. К тому же сам редактор сказал, что доработка требуется, а добавить мне собственно было нечего. Обычно в таких случаях я прибегал, да и не я один, к помощи так называемого принципа «воды» — главное писать, а что собственно не важно. Большое количество слов, предложений, желательно лишь косвенно связанных между собой. Но данный случай не при каких условиях не вписывался в эти рамки. Мне даже показалось, что где-то в глубине души я совсем немного пожалел, что решил связаться с этой темой. Мне становилось не по себе от того, что я горел, можно сказать, даже пылал желанием сотворить что-то стоящее, но как было уже сказано, для этого не хватало не ресурсов не опыта. Я был безоружен. Было настолько досадно, что обладая все тем, что зависело от меня, я практически ничего не мог поделать.

Сидя за столом, я смотрел в окно, видя в нем, как постепенно зажигались другие, гораздо меньшего размера окошки, хаотично разбросанные на темной стене дома, расположенного на противоположной стороне улицы. В иной другой вечер я мог спокойно закурить сигарету, и усевшись на краю подоконника, наблюдать за унылыми прохожими, словно муравьи, снующими с одной стороны улицы на другую, абсолютно не считаясь с правилами дорожного движения, сквозь приоткрытую створку окна ощущать кажущуюся тишину, периодически нарушаемую резкими вскриками автомобильных клаксонов, и не думать практически ни о чем, позволяя шальному ветру, разгуливающему по широкой улице, залетать в свой кабинет, чтобы перемешавшись с густыми клубами табачного дыма, снова вырваться на свободу.

Постепенно вечер превратился в плавно наступающую ночь. Я по-прежнему сидел за своим столом, при тусклом свете настольной лампы, медленно перелистывая несколько книг, проштудированных ранее, в надежде отыскать еще хотя бы что-то способное возбудить мой былой энтузиазм.

Неожиданно, гробовую тишину, царившую вокруг, заглушил резкий звонок телефонного аппарата, стоявшего на углу моего стола. Я вздрогнул, а через секунду трубка была уже у меня в руках. Только я прислонил ее к уху, в динамике послышался знакомый голос редактора:

— Я так и думал. Сидишь?

— Сижу. – прохрипел я, а слегка откашлявшись, добавил, — Что еще делать…

— Все правильно. Ну, как успехи?

Я выдержал паузу.

— Да, собственно никак. Я же вам говорил, что из этого вряд ли что-то получиться.

Я услышал, тяжелый вздох начальника.

— Получается ты и с этой работой не справляешься, и юморист из тебя никчемный. – продолжал он.

На несколько секунд снова зависла тишина, после чего я заговорил:

— Получается так.

— Может есть какая-то причина? – он снова начал разговаривать со мной, словно со школьником.

— Да, вроде, нет. – тушевался я. – Может,  только…

— Ну? – перебил меня редактор.

— Мне не хватает материала, — наконец выдавил из себя я, — очень не хватает.

— Ах вот оно в чем дело? Хм… Так в этом собственно и заключается наша работа. Не только написать что-то, но и найти то, о чем писать…

Уязвленный, я снова умолк.

— Что скажешь? – после недолгой паузы спросил начальник.

— Я согласен. Просто все те ресурсы, которые были мне доступны я уже использовал. – понурым голосом ответил я.

Затем я перечислил начальнику все те библиотеки и архивы, если их можно так назвать, которые были мне доступны, и в которых мне удалось побывать. Он спокойно выслушал меня, затем одобрительно «прокрехтел» в трубку, и сделав вид будто предыдущего разговора между нами не было вовсе, прежде, чем положить трубку, сказал:

— Ну, ладно, не буду тебе мешать.

Когда домой было возвращаться уже поздно, я частенько ночевал у себя в кабинете. Все необходимое здесь было – небольшое кресло, которое при желании могло выполнять роль кровати, чайник, чай, в туалете, находившемся практически напротив кабинета, можно было умыться и почистить зубы. В этот вечер, при желании я мог бы успеть на автобус, и благополучно добраться до дома, но несмотря на это, я решил остаться на рабочем месте. Прочитав еще несколько раз каркас своей статьи, я отложил рукопись в сторону, и уселся в кресло. Первый раз в жизни, по крайней мере в той, в которой я занимался журналистикой, во мне засело странное чувство – чувство полного отсутствия контроля ситуации. Я имел задумку, которая, как мне казалось достаточно легко выполнима. Еще несколько дней назад, копаясь в большом количестве книг и документальных материалов, у меня не было ни капли сомнения в том, что результат будет ошеломляющий. Я понимал, что никто из моих коллег не будет поднимать подобную тему, и это был мой козырь. Любому журналисту, и я не являюсь исключением, иной раз приходится выполнять работу, которая не приносит должного удовольствия, и несет в себе сугубо исполнительный характер, являясь некой нормой, отпиской если хотите. Естественно, это происходит не так часто, но тем не менее.

В этот раз, я впервые за последнее достаточно продолжительное время, по-настоящему загорелся. Меня захотелось сделать что-то такое, что не только произведет фурор в редакции, что конечно же не маловажно, но доставит удовольствие мне, как творцу.

В итоге, по прошествии целой недели, я так и не пришел к должному результату. При чтение своей статьи, в моей памяти всплывала передача, которую я услышал в тот вечер. Мысль о том, что плод моих стараний, как брат близнец похож на то  самое волновое излияние висящего на стене радиоприемника, не давала мне покоя. Всегда тяжело признавать тот факт, что выполнить задуманное невозможно. Это признание своего рода слабости, бессилия, а с этим всегда тяжело мириться, тем более, когда дело касается подобной темы. Я сидел в кресле, развернутом к окну, держа в руках очередную сигарету, и вглядываясь в до противного круглую, но мелкую луну, прилипшую к черному, как смоль небосводу. Где-то внутри, я понемногу начал смиряться с той мыслью, что из моей затеи ничего дельного не получиться. Издавать ее в том виде, в котором она была я не хотел, да и редактор наверняка не даст окончательное добро, несмотря не некоторую долю его симпатии к моим черновикам, а на большее я был не способен.

Утопая в своих думах, я уже начал постепенно погружаться в сон, как вдруг резкий звонок телефонного аппарата, стоявшего у меня на столе, вернул меня в реальность. Я не сразу понял, что происходит. Вскочив на ноги, я подбежал к столу и снял трубку.

— Алло! – почти шепотом сказал я.

— Я снова угадал. – на противоположной конце провода раздался голос редактора.

— Просто было уже поздно, и я решил остаться.

— Я так и подумал. – голос начальника, как обычно был каким-то загадочным, — есть успехи?

-Да… Вроде…

— Понятно. В общем, так, — голос Сергея Натановича вдруг стал чуть громче, — завтра вечером летишь с группой журналистов в Польшу.

— Что?

— Да, да, ты не ослышался – в Польшу, сечешь к чему я? – голос редактора вдруг стал неожиданно сухим и серьезным, — У тебя будет два дня, точнее сказать две ночи и день, так как вылетаешь ты завтра, — вдруг возникла небольшая пауза, — точнее сказать уже сегодня вечером.

Захваченный врасплох, я не знал, что ответить.

— Все необходимые документы, инструкции и аккредитацию сможешь взять с утра в кадрах, они в курсе, а билет будет у коллег, направляющихся вместе с тобой из другого издательства.

Создалось впечатление, что он хотел было повесит трубку, но в последний момент остановился.

— Как ты понимаешь, все, что мне нужно от тебя, так это статья. Так что, как вернешься, жду тебя у себя. Если и поездка не возымеет должного действия, пеняй на себя.

После, в трубке раздались короткие гудки.

Сразу же после разговора с начальником, в голове забегали различные мысли, основная из которых сразу же породила множество сомнений по поводу целесообразности задуманного мной. Я рассуждал. Одно дело «набросать» небольшую статейку на замыленную тему, выполнить задачу, поставленную руководством, и если существует такая возможность, удалиться на предоставленные государством выходные. Совершенно иное дело ввязаться в то, во что ввязался я. Не то, чтобы я начал жалеть о том, что взялся за осуществление той задумки, которая поначалу мне показалась достаточно выполнимой, и о том, что я сразу не оценил всей сложности задуманного, нет. Меня обуяло непонятное чувство волнения, может быть даже граничащее со страхом, которое абсолютно четко давало понять, что ошибки мне не простит не только редактор, но и многие другие.

*  *  *

Таксист высадил меня на углу большого серого здания, могучие темные стены которого, в нижней части выложенные отполированными гранитными плитами, эпично устремлялись в небо. Несмотря на то, что уже наступил апрель, погода в Варшаве стояла если уже и не зимняя, но и назвать весной, то, что происходило вокруг, язык не поворачивался. Температура была чуть выше нуля, моросил мелкий, больше похожий на водяную пыль дождь, а ветер, летящий со стороны небольшой площади, которая темным брусчатым пятном лежала перед серым зданием, временами срывался в порывы, которые в тандеме с дождевой пылью, крайне затрудняли осмотр всего происходящего вокруг.

Преодолев сопротивление разгула ветра и дождя, и дернув за могучую металлическую ручку высокой входной двери, я вошел в широкое фойе исторического музея. Чистые мраморные полы, которые когда-то претендовали на звание зеркальных, теперь выглядели иначе — стоптанные, и с годами принявшие матовый оттенок, несмотря на свою чистоту. В целом, все вокруг выглядело отнюдь не монументально, как я себе представлял. По большому счету, по крайней мере внешне, это был самый, что не наесть обычный музей, коих не только в Европе, но полагаю и во всем мире было достаточное количество. Мне не терпелось поскорее приступить к работе, не только по тому, что времени у меня было в обрез, но и потому, что за то время, которое прошло с момента моего разговора с редактором, я все-таки смог себя убедить в том, что мне просто необходимо выполнить задуманное.

После обсуждения некоторых деталей с работниками музея, нас, а это меня,  и еще одного журналиста, собиравшего информацию о партизанских движениях в Польше на протяжении всего периода оккупации, допустили в архив. Нас привели в небольшое помещение, за обычной деревянной дверью, ключи от которой, как ни странно находились на «вахте» музейной охраны. Признаться, я был немного разочарован увиденным. Ранее мне уже приходилось стакиваться с различными архивами, хранилищами редких документов и так далее. Это были характерные для хранения подобных вещей помещения. Высокие стеллажи и полки, большое количество пыли, тусклый свет, и все то, что характерно для подобных мест. В этот же раз мы попали в средних размеров комнату, правда достаточно замысловатой геометрии – по сути небольшой зал, имеющий четыре угла, был поделен высокими перегородками на несколько секций, тем самым принимая вид некой лаборатории или что-то в этом роде. В этих секциях располагались небольшие шкафы с выдвижными картотеками, распределенными по тематике и временным отрезкам. Окинув взором комнату, я и мой коллега принялись за работу.

Так получилось, что второй журналист, видимо, более четко представляющий, что ему необходимо искать, сразу же нашел свою ячейку и с головой окунулся в поиск необходимого материала. Мне повезло, что он практически не обращал на меня никакого внимания, потому как я абсолютно не представлял в какую часть комнаты мне необходимо было идти, а от этого было как-то не по себе. С одной стороны, я представлял какая информация мне требуется, с другой, я абсолютно не знал где ее искать. Спустя приблизительно час бесполезных поисков, в моей голове было появилась мысль обратиться за помощью к своему коллеге, но боязнь упасть перед ним в грязь лицом, что могло пошатнуть четкость моего профессионализма, пересилила, и я решил уповать сугубо на интуицию и время.

Перед моими глазами мелькали сотни карточек с описанием литературы, которую они кратко характеризовали. Можно было не сомневаться, в этой небольшой комнате находилось все, ну или практически все, что Польша, а может и не только одна она успела нажить за свое тысячелетнее существование в историческом плане. Некоторые ящики были разделены по датам, а некоторые по периодам властвования тех или иных правителей, королей. Многое из того, что я успевал прочесть на карточках, перелистывая их одну за другой, мне было абсолютно не знакомо. Что-то мне приходилось уже где-то слышать и или видеть. Здесь была информация с конца девятисотых годов, т.е. с момента основания Польши, как государства. Далее фигурировали неизвестные мне даты, имена и события. Переходя от ящика к ящику, я медленно продвигался по всему разнообразию событий. После Речи Посполитой, мой взгляд на протяжении нескольких «ящиков» улавливал отголоски эпохи разделения государства Польского между Россией, Австрией и Пруссией. Где-то мелькнули имена Минина и Пожарского, затем развал государства, создание Варшавского Герцогства, возникновение Речи под порядковым номером два, а затем и три. Все это было очень интересно, но меня интересовало совершенно другое. Не имея в запасе большого количества времени, я сновал от раздела к разделу, пытаясь отыскать то, что меня интересовало. Мне казалось, что уж что-что а «Освенцим» должен пестрить в каждом разделе картотеки, но отнюдь. Нет, я конечно же  понимал, что все меня интересующее существует в этом зале, но где? Несмотря на видимый порядок и учет хронологии, я никак не мог добраться до искомого. Опуская все подробности моих душевных терзаний и судорожных поисков, скажу, что в итоге я напал на след. В самом крайнем разделе начали появляться признаки интересующей меня темы – Вторая Мировая, молниеносная оккупация Польши в сентябре 1939 года, и наконец результат «Окончательного решения еврейского вопроса» — концентрационные лагеря и лагеря смерти, которые, как грибы после дождя разрослись на территории восточной Европы.

Почуев удачу, я несколько снизил темпы поиска, и вскоре я отыскал то, что искал. На очередной выцветшей прямоугольной карточке я увидел характерную надпись: «Освенцим. Май 1940 год». Вынув карточку из ящика, я отложил ее в сторону, продолжив поиск. Некоторые карточки повторялись, так же как и номера опусов на них. Мне на глаза попадались разные фамилии, судя по всему польские и немецкие. Кто это был и почему именно их имена написаны на карточках я понять не мог. Далее фигурировали даты, также ничего не говорящие мне, затем просто набор цифр и букв, словно какие-то зашифрованные обозначения. После я увидел несколько карточек так же с абсолютно неизвестным мне названием «Треблинка-1». Затем несколько раз мне встретилось название «Треблинка-2». На ник же фигурировали даты: «Июль.1942 год.», «Сентябрь.1942 год» и многие другие. Я машинально отложил несколько этих карточек в сторону. После того, как я отобрал все необходимое, во всяком случае мне так казалось, взяв в руку достаточно ощутимую стопку карточек, я двинулся к двери, за которой чуть раньше исчез мой коллега.

Преодолев несколько узких коридоров, я оказался в широком зале, до отказа набитом стеллажами и полками. Тусклый свет желтых ламп, в хаотичном порядке подвешенных к потолку, создавал весьма печальную атмосферу. Казалось, что ты находишься не в помещении архива, хотя безусловно многое говорило именно об этом, а в каком-то старинном склепе, предназначенном для погребения. В данном случае большого количества литературы. Прежде чем приступить к поиску интересующего меня материала, я медленно прошел между несколькими высокими стеллажами, периодически поглядывая вверх и удивляясь величию собранной здесь информации.

Спустя несколько минут я заметил своего коллегу, который сидел в углу помещения за столом продолговатой формы, и чем-то отдаленно напоминающий письменный. Увидев меня, он небрежно кивнул головой, и не меняясь в лице, вернулся к работе. Приблизительно через сорок минут я собрал все необходимое для работы и приступил к анализу материалов. Было принято решение начать «штудирование» опираясь сугубо на хронологию. Перед глазами замелькали даты, числа, имена, названия населенных пунктов и прочая статистика. Окружающий мир резко перестал для меня существовать. Я с головой окунулся в то, что не имело ничего общего с той самой передачей, которую я услышал по радиоприемнику, и «благодаря» которой я очутился за этим столом. В моих руках были статистические данные по численному составу, как заключенных, так и сотрудникам охраны, входящих в состав «СС», а также тех, кто наплевав на все, перейдя на сторону оккупантов, тем самым прибрел место трудоустройства, а самое главное жизнь. Как правило это были либо сами поляки, такие выводы я мог сделать из перечня имен и фамилий, а также выходцы из западной Украины. Мне удалось отыскать информацию, пусть и достаточно поверхностную о комендантах лагеря, их характеристики, личные данные. В одной папке были анкеты практически на весь высший офицерский состав лагеря. Некоторые документы были, судя по всему, созданы уже после войны, по некотором же было видно, что они явно рождены где-то в стенах спецслужб Вермахта, а может и Гестапо. Несколько часов непрерывной работы мне понадобилось, чтобы хоть что-то максимально уложить у себя в голове. Передо мной лежал кладезь, недоступной для многих интересующихся подобной информацией людей. Интереснейшие статистические данные, собранные за пятилетнюю историю лагеря будоражили мой ум. Я смотрел на фотографии узников, и их палачей, которые были прикреплены в некоторых документах. Непроизвольно я сливался воедино с целой эпохой, с целыми народами, с тысячами людей, которым удалось вырваться из огненной пасти карающего Третьего Рейха, и с теми, кому суждено было навеки стать лишь песчинкой среди нескольких миллионов судеб, навеки развеянных горелой пылью над польской землей. Меня все больше и больше увлекало в лабиринт концентрационного ужаса. Я жадно перелистывал пожелтевшие страницы архивных документов, с головой окунаясь в судьбы жертв и их палачей, абсолютно позабыв цель своего присутствия здесь, и вдруг меня осенило, что вся эта бесценная информация вряд ли послужит для меня в качестве источника для статьи. Как я говорил, итогом своей работы я видел некий рассказ или повесть, носящие отчасти художественный характер. Теперь же я еще больше начал сомневаться, что мне удастся изобразить хоть что-то стоящее. Привезти редактору работу в виде перечня статистических данных, списка имен и фамилий я не мог, да и не имел на это право, так же, как на то, чтобы что-то выдумывать. Нервное напряжение внутри меня постоянно нарастало. Перед моими глазами на столе лежало огромное количество бесценного материала, а я снова не знал, что делать.

В итоге, просидев за работой почти восемь часов, и при этом не сделав ни одной стоящей записи в своем блокноте, я решил поехать в гостиницу, чтобы еще раз все обдумать и отдохнуть, как сделал мой коллега, причем за долго до меня. По прошествии короткой бессонной ночи, я снова вернулся в архив, и приступил к поиску. В процессе работы я часто ловил себя на мысли, что многое из того, с чем я успел познакомиться накануне, по-другому сказать не могу, попросту вылетело у меня из головы. Я практически не помнил никаких имен, ни фамилий. Даты тех или иных событий лагерной жизни, я вовсе наблюдал как будто в первый раз. Постепенно меня начали одолевать паника и смятение. Я несколько раз возвращался к картотеке, в надежде отыскать, как бы это не смешно звучало, хоть что-то подходящее. Но увы.

Как обычно бывает в таких случаях, день пролетел незаметно. Я понимал, что проблема состоит не только в том, что я никак не могу напасть на искомое, но и в том, что мой мозг, на который, в принципе ранее никаких нареканий не было, теперь банально не справляется с потоком получаемой информации. Решив не покидать архив вплоть до момента отъезда в аэропорт, я лопатил и лопатил бесчисленное количество бумаг. Где-то в середине ночи, когда надежда практически меня покинула, я случайно обратил внимание на карточку, лежащую на краю стола, с надписью «Треблинка-2». Я взял ее в руки, и направился к полке, номер которой был указан здесь же. Отыскав необходимую папку, я взял ее под мышку, и вернувшись к столу принялся не спеша перелистывать. Я сделал для себя очередное открытие. Практически сутки «штудируя» разнообразную информацию, описывающую почти пятилетнюю историю адского котла под названием «Освенцим», я даже не представлял, что вся территория многострадальной Польши, к которой в конце двадцатого века я признаться не испытывал каких-либо чувств, словно язвами была усеяна лагерями смерти. Только намного позже я узнал про Майданек, Собибор, Белжец, и про многие другие логова нацистского режима.

Концентрационный лагерь «Треблинка-2» был создан вслед за «Треблинкой-1» и носил сугубо «уничтожительный» характер. Он просуществовал чуть больше года, но за этот сравнительно недолгий период времени, сумел отнять жизни практически у восьмисот тысяч не в чем неповинных людей. Многие документы в папке, как и во всех предыдущих, были написаны на польском и немецком языках, но русскоязычные архивы также присутствовали. С польским я знаком не был, собственно, как и с немецким, поэтому поиск в очередной раз усложнялся. Наконец наткнувшись на описание лагеря, датированное концом семидесятых годов, я начал пристально вчитываться. Оказалось, что «Треблинка» по своему ужасу лишь немногим уступал «Освенциму». Конечно же количество жертв лагеря смерти №1 были не сравнимы с теми, что нацисты чинили в деревне Треблинка, находившейся на северо-востоке от Варшавы, но быт и шансы на выживания были одинаковыми. Передо мной снова замелькало большое количество фамилий, имен и фотографий. Здесь я узнал о Франце Штангле, коменданте лагеря, приговоренном в 1970 году к пожизненному заключению после депортации из Бразилии и многих других карателях «СС» и их жертвах. Пролистав практически всю папку, в самом конце я наткнулся на несколько сильно пожелтевших листов, аккуратно исписанных мелким, но достаточно разборчивым подчерком. Находясь практически в последней стадии отчаянья, я абсолютно бессознательно принялся читать написанный текст. Через несколько абзацев, я почувствовал какое-то странное чувство, зарождающееся у меня внутри. Я постепенно погружался в написанный текст, параллельно понимая, что судя по всему, я отыскал то, что было мне необходимо.

Передо мной был рассказ узника концентрационного лагеря «Треблинка-2», который повествовал об одном дне его жизни в «стенах» фабрики смерти. Причем, это откровение было написано спустя много лет после завершения Второй Мировой Войны, так что оно описывало тот период, когда рассказчику было ровно восемь лет. Как звали главного героя и каким образом он попал в лагерь было неизвестно – никаких подписей, дат и тому подобного.

На прочтения рассказа у меня ушло около полу часа. Когда последний пожелтевший лист вернулся на свое место, я откинулся на спинку стула и закрыл глаза. Я чувствовал себя безумно усталым, а перед глазами мелькали светлые пятна, окаймленные переливами всех цветов радуги – отражение тусклых ламп. В душе нарастало странное чувство опустошенности. Не взирая на весь жизненный каламбур, абсолютно отчетливо стоящий у меня перед глазами после прочитанного, и держащий в руках огромную косу, параллельно посыпающий мою голову темным пеплом, летящим из неоткуда, я всецело цеплялся за удачу, которая подвернулась мне внутри этого рассказа. Теперь я четко знал, что напишу.

По приезду в редакцию, я ровно день потратил на сведение материала в единое целое. В итоговом варианте моей статьи присутствовала информация и о самом лагере, об его узниках, газовых камерах и крематориях, а апофеозом всего вышесказанного был рассказ малолетнего узника, естественно немного видоизмененный, описывающий один день из его жизни в «Треблинке».

Я хочу изложить краткий вариант моей статьи-рассказа, в общих словах так сказать, опустив некоторые формальности, которые необходимы лишь для журнального варианта работы. Разумеется, в прологе статьи было сказано, что она основана на реальных событиях, и не носит вымышленный характер, что, в свою очередь, достаточно уменьшает заслуги автора перед читателями, потому, как по-моему личному мнению, форма и стиль изложения еще не является залогом успеха, в отличие от смысла и сюжетной линии.

*  *  *

Декабрь был в полном разгаре. Температура внутри барака лишь на несколько градусов отличалась от той, что царила за его стенами. Здесь никогда не было полной тишины. То слышались чьи-то шаркающие шаги, то громкий кашель, голоса, вопли, крики и слезы. Барак, предназначенный для детей находился в угловой части лагеря, метрах в десяти от вышки, на которой вахтовым методом дежурили солдаты «СС». Ровно в четыре часа утра в дверь с грохотом вваливался один из надсмотрщиков, который, вероятно, достаточно весело провел ночь, и выгонял всех в сторону «плаца» на построение. Процедура пересчета заключенных могла пройти быстро, а могла и затянуться на несколько часов. Зависело это от нескольких вещей — если кто-то из надсмотрщиков ошибся в перещете, всю процедуру с легкостью начинали заново не взирая на погоду, и шатающихся в изнеможении узников. Иной раз, если у «эсэсовцев» было неважное настроение, они могли затянуть построение вплоть до самого выхода на работы абсолютно беспричинно, и тогда так же всем приходилось мягко говоря не сладко.

В тот день нас выгнали на мороз, и построили вдоль первой шеренги, состоящей из взрослых мужчин, женщин и стариков. Расчет прошел на удивление быстро, и после пяти минут свободного времени, всех погнали на работы. На улице было темно, поэтому движение колонны некоторые конвойные подсвечивали фонарями. Детей, практически независимо от возраста, принуждали к работам, как и всех остальных. Хрустя под ногами сухим окаменелым снегом, еле переставляя окоченевшие ноги, заключенные двинулись к хозяйственным бракам, находящимся за пределами лагеря. Работу узников нельзя было назвать особо разнообразной. Они были заняты на сортировке личных вещей уже казненных, вновь прибывших или умерших «своей» смертью заключенных. Так же приходилось грузить награбленное нацистами добро в поезда, отправляющиеся в Германию. Кому-то доставалось носить тела умерших в крематорий. Специалисты, имеющие специальность узкой направленности, естественно, были в цене, поэтому им приходилось немного легче. Меня, как и несколько десятков моих сверстников, тех, которые еще были живы, чаще всего отправляли на погрузку поездов, или сортировку всякого добра. Мы бегали между сборочным пунктом, на который присылались ящики и мешки с награбленным добром и составами. После того, как вещи были расфасованы, причем предельно аккуратно, мы, собрав в кулак последние силы тащили все это к составам, где другие узники «бережно» раскладывали награбленное по вагонам.

В этот раз нас снова пригнали на пункт и распределили работу. Мороз стоял трескучий, превращая конечности людей в бесчувственные оковалки. Каждый день я видел, как в конец обессилевшие от голода и издевательств люди падали навзничь, и если им не везло быть застреленными «эсэсовцами», постепенно примерзали к земле, принимая ужасающие «фигуры», перед тем, как жизнь окончательно покидала их. Мы с ребятами, не взирая на раскаленный от мороза воздух, вдыхаемый окровавленными легкими, старались практически не останавливаться, чтобы не замерзнуть окончательно. Кому-то это удавалось, а кому-то увы. Каждый день после работ, нам приходилось тащить обратно в лагерь несколько десятков трупов – русских, белорусов, но больше всего евреев.

Этот день оказался на удивление солнечным и светлым. На небе было ни облачка, снег позади железнодорожных путей, отражая лучи декабрьского солнца слепил все вокруг. Казалось, что температура опустилась далеко за минус двадцать. В этот день очень много узников не вернулось в свои бараки, а некоторые так и были брошены около путей, так как их примерзшие тела не удалось оторвать от снега. Несмотря на все это, а также на то, что я абсолютно не чувствовал ног и рук, на моей детской душе в этот день было как-то светло. Периодически поглядывая вверх, я видел, как по ярко синему небосводу, то резко снижаясь, то снова круто набирая высоту, пролетали небольшие стайки то ли снегирей, то ли синиц. Я смотрел им вслед, и мою детскую душу посещало странное, весьма странное чувство, очень похожее на зависть, но в тоже время абсолютно полярное ему. Мне хотелось быть одной из этих птиц, хотелось взлететь в слепящее синее небо и примкнуть к беззаботной стае, но сил, сил, которых оставалось лишь на то, чтобы приподнять голову к небу, практически не осталось.

Так получилось, что в этот день наша бригада быстро справилась с работой, и охрана погнала нас обратно в лагерь. В связи с этим, количество вернувшихся в лагерь, незначительно отличалось от того, сколько утром вышло на работы. Но и в этот раз, несколько дистрофичных и бездыханных тел пришлось нести в лагерный крематорий. Из раза в раз, не взирая на время суток, подходя к лагерю, мы наблюдали черный столб дыма, то стоящий строго горизонтально, то стелящийся вдоль темных крыш, выходящий из готических труб лагерного крематория. Практически каждый из нас, глядя на это уже привычное зрелище, прекрасно понимал, что, скорее всего, подобная учесть не обойдет стороной и его. Единственное о чем мечтали многие, так это о том, чтобы это произошло как можно скорее, и как можно безболезненнее. Добредя до лагеря, мы получили команду разойтись по своим баракам. В углу каждого барака стояла небольшая чугунная печка, которую иногда разжигали. Судя по всему, эсесовцы и сами понимали, что если хотя бы в бараке не поддерживать более-менее «живую» температуру, на следующий день можно лишиться огромного количества работников.

Вернувшись на свои места мы расселись около печи, периодически протягивая до боли онемевшие руки и ноги, ближе к огню. Спустя некоторое время, когда мне и моим сверстникам удалось немного согреться в широкую дверь барака снова вошел кто-то из охраны. Невысокого роста, с карабином за спиной, он схватил одного из ребят, который находился ближе всего к нему, и вышвырнув его на улицу громко крикнул остальным уже привычное нашему уху: «Gehen!», что означало «Выходим». Медленно вставая со своих полок, мы все потянулись к выходу. Солнце близилось к своему закату, в связи с чем, казалось, что температура опустилась еще ниже. Нас построили вдоль барака, после чего один из эсесовцев, одетый в туго сидящую шинель, заплетающимся языком, предложил выйти десятерым добровольцам, причем только из числа детей. Никто не сдвинулся с места. Немец повторил свои слова еще раз. Замерзшие и обессиленные ребята, закутанные в какие-то окаменелые тряпки, начали переглядываться между собой, словно ожидая, кто первый сделает шаг.

Естественно, никто не подозревал о чем идет речь, но при этом понимал, что вряд ли добровольцам придется сладко. В этот момент, когда эсесовец начал медленно «закипать», из административного здания вышел высокий офицер, держащий в зубах дымящуюся сигарету. Аккуратно натягивая черные кожаные перчатки, он чинно подошел к нам, окинув строгим взором, вытянувшегося в струну надсмотрщика. Затем он что-то не громко, но в тоже время четко и явно приказывая, сказал эсесовцу, после чего тот резко сорвавшись со своего места, пробежал через «плац», и исчез за дверью администрации.

Офицер подошел ближе к нам. Как я уже говорил мы построились вдоль барака в две шеренги, приблизительно по двадцать человек в каждой. Офицер был в звании оберштурмбаннфюрер «СС», на одной лычке его воротника красовались две буквы «SS», а на другой два блестящих ромба, а между ними, на верхней пуговице кителя большой металлический крест. Мы часто видели этого немца на территории. Скорее всего, он был кем-то из руководства лагеря, по крайне мере его внешний вид говорил именно об этом. Узко сидящая, без единой складки шинель, офицерская фуражка, начищенные до блеска сапоги, черные, как смоль кожаные перчатки. Несмотря на те условия, в которых нам приходилось выживать в ожидании смерти, мы по-прежнему оставались детьми, теми детьми, которым хотелось верить взрослым, пусть эти взрослые и носили форму СС, и мы периодически видели, как кто-то из них мог достать свой «Парабеллум», и не моргнув глазом застрелить любого.

Оберштурмбаннфюрер смотрел на нас светлыми открытыми глазами, немного улыбаясь. Затем махнув в сторону одного из охранников рукой, подзывая его к себе, он что-то сказал ему по-немецки, а тот в вою очередь перевел нам:

— Господин офицер говорит, что, если у вас нет добровольцев, он выберет их сам.

В течение дня нам не раз приходилось переживать странное чувство страха и ужаса за то, что могло произойти с нами в любой момент. Мы привыкли, что помимо тотального голода, холода и тяжелой для детей работы, нашей жизнями всецело и полностью владели солдаты «СС», служившие в лагере на благо «Рейха». После слов солдата мы снова переглянулись между собой. Шага веред так никто не делал. Офицер протянул руку всем нам, постепенно расширяя улыбку. В этот момент один из нас, дрожащий от холода, словно к нему был подключен разряд электрического тока, сделал шаг вперед. Улыбнувшись еще шире, офицер произнёс:

— Kein, kein!

— Смелее, смелее – перевел солдат.

Еще несколько ребят вышли вперед. Офицер окинул всех вышедших взглядом, и видимо убедившись, что для его затеи детей по-прежнему не хватает, снова повторил:

— Kein, kein!

Остальные стояли на своих местах. Тогда оберштурмбаннфюрер поднял руку, и ткнул указательным пальцем еще в несколько ребят, среди которых оказался и я. Солдат приказал нам выстроиться в две шеренги по шесть человек и идти за ним. Мы двинулись в сторону площади, где производились утренние построения. Как раз в этот момент из здания напротив выбежал солдат, отправленный туда офицером. Держа  одной рукой ремень, болтающейся за спиной винтовки, в другой он нёс странный предмет. Поначалу никто из нас не обратил на это внимания. Когда мы вышли на центр плаца, нас снова построили в две шеренги, а офицер развернувшись к нам лицом, резким плевком освободил рот от папиросы и подозвал к себе двух солдат.

Когда второй эсэсовец подбежал к нам ближе, мы увидели, что он держал в одной руке. К нашему детскому удивлению, это было мяч. Хороший, добротный, темно-коричневого цвета футбольный мяч. Мы стали переглядываться между собой. Приблизившись к офицеру вплотную, солдат передал офицеру мяч и отошел в сторону. Перекинув несколько раз кожаную сферу с руки на руку, оберштурмбаннфюрер зажал его подмышкой и громким голосом обратился к нам. Он говорил на четком, с баварским акцентом немецком языке, периодически расплываясь в дружелюбной улыбке. После того, как офицер закончил, первый эсесовец вкратце перевел для нас смысл его слов.

— Господин офицер решил сделать вам хорошо, — разумеется перевод был не дословный, а дикция и произношение солдата не на самом высоком уровне. – Сейчас вы есть играть в футбол. Футбол — это игра с мячом.

Лицо эсесовца не выражало никаких эмоций. Он стоял как вкопанный, лишь изредка поддергивая сползавшую с плеч винтовку.

— Господин офицер сказать, что кто выиграть игра, будет иметь счастье.

На этом он прервал свою речь, показав офицеру, что донес до нас смысл его слов. Оберштурмбаннфюрер повернулся к центру площадки и кинул мяч вперед. Затем он пересчитал нас на раз-два, тем самым поделив на две команды. Только теперь я увидел, что на плацу с двух сторон в снег были вбиты небольшие столбики, судя по всему, изображающие собой футбольные ворота.

На секунду мне вспомнился мой двор, в котором мы летом гоняли мяч с соседским ребятами. Я вспомнил ту жару, которая стояла на протяжении всего лета. Перед моими глазами стояла старая перекошенная водяная колонка, на которую мы бежали всей ватагой наперегонки после игры. Моя детская память возвращала меня туда, где ледяная чистая вода стекала по щекам, шее, заползая за шиворот, и утоляя сумасшедшую жажду каждого из нас.

С каждой секундой становилось все холоднее и холоднее. Солнце с бешенной скоростью исчезало за горизонтом, погружая плац в темноту. Мы стояли без движения, постепенно примерзая к земле. Никто из ребят абсолютно не понимал, что вообще происходит. Те, кто был помладше, смотрели на старших потерянными темными глазами, как будто говоря, что жизненной силы в них практически не осталось. Офицер приказал нам разойтись по разным сторонам площадки, после чего снова взял в руки мяч, и как прежде улыбаясь, снова заговорил. После того, как он закончил, все тот же эсесовец перевел нам его слова. По сути, это были те же слова, что мы слышали от офицера несколькими минутами ранее. Единственное, что было непонятно никому, кто был еще способен соображать, что станет с проигравшими. Спустя минуту, один из охранников лагеря пнул мяч в нашу сторону, и игра началась.

Конечно то, что происходило на плацу лагеря в последующие пол часа трудно назвать игрой. Поначалу несколько ребят из противоположных «команд» абсолютно бессмысленно пинали замерзший снаряд. Постепенно вокруг плаца стали собираться солдаты «СС». Даже некоторые узники, выполняющие работы на территории на несколько секунд замирали, проходя мимо этого зрелища. Вдруг, через  пару минут этой возни, все услышали громкий выстрел. Обернувшись я увидел, что все тот же оберштурмбаннфюрер, теперь уже стоящий на крутом крыльце здания администрации, держа в одной руке очередную папиросу, а во второй пистолет, произвел выстрел в воздух.

— Schneller! Schneller! – резко вскрикнул он, и выстрелил в воздух еще раз.

В этот момент все эсесовцы, собравшиеся вокруг резко захлопали, выпуская изо рта объемные клубы пара. Их раскрасневшиеся от мороза и шнапса лица, ехидно улыбались, извергая в окаменевшее пространство свое разгоряченное нутро. Теперь некоторые ребята забегали чуть быстрее. Места в воротах, как принято в этой игре, так никто и не занял. Все понимали, что если это сделать, то можно легко превратиться в «непробиваемого» вратаря.

Эсэсовцы продолжали хлопать. Солнце уже полностью исчезло за лесом, а спустя несколько минут и вовсе покинуло сторону нашего полушария. Когда стало совсем темно, на двух вышках, расположенных рядом с площадкой, зажгли прожекторы. Несмотря на то, что мы всячески пытались изображать подобие бега, а вместе с тем и игры, с каждой секундой становилось все холоднее и холоднее. Абсолютно хаотично пиная мяч, мы медленно перебегали с одной стороны плаца на другую, а когда мяч после очередного нелепого тычка одного из нас попадал в ноги кого-то из эсэсовцев, он сильнейшим ударом пинал его в противоположную сторону, тем самым заставляя делать нас очередной «рывок» на другую сторону поля.  Естественно, это вызывало бурный восторг среди всего милитаристского состава лагеря.

В итоге, спокойствия офицера хватило еще на несколько минут, после чего выпустив в воздух еще один выстрел, он снова выкрикнул какое-то обращения, явно адресованное к нам. Переводчик тут же поведал его слова.

— Господин офицер говорить, что сейчас это ваша работа. Кто не работает, тот не ест. Кто не ест тот не может жить.

Мы машинально переглянулись между собой, и забегали чуть быстрее. Кто-то из ребят упал, то ли от изнеможения, то ли нарастающего мороза. Кучки эсэсовцев, разбросанные по периметру плаца, что-то радостно выкрикивали.

Офицер снова что-то крикнул, а переводчик в очередной раз перевел его слова.

— Господин офицер говорить, кто победить игра, будет иметь счастье, а кто проиграть нет.

Все прекрасно поняли, что не будут иметь те, кто проиграет эту игру. Последние слова оберштурмбаннфюрера немного всколыхнули тех, кто был в состоянии еще бегать. Толпа ребят перемещалась по полю из одного угла в другой, пытаясь угодить бесчувственными окаменелыми ногами по мячу. Никто у же не понимал где чьи ворота. Всем хотелось просто создать видимости игры, видимость подчинения офицеру «СС», что бы хоть как-то увеличить свои шансы на выживание.

Зрелище длилось уже около двадцати минут, когда я в один момент отстал от общей толпы ребят, так как мои ноги преодолев стадию бесчувственности, снова резко возникли в моем осязании в виде адской обжигающей боли. На всем пространстве плаца уже лежало несколько из нас, рухнувших от обморожения и истощения в процессе этой вакханалии. Вдруг из кучки ребят вылетел мяч, и полетел поперек поля практически в мою сторону. Через секунду он очутился четко между мной и воротами мнимого противника, которые, как я уже говорил раньше, были пусты. Неожиданно толпа, окружающая периметр площадки, взревела воплями, подгоняя меня вперед. Прикусывая зубами растрескавшуюся от ледяного ветра кровавую губу, поскальзываясь, я резко дернулся в сторону мяча. Я не совсем понимал зачем я это делаю. Возможно возгласы голодной до подобных зрелищ толпы, подгоняли меня вперед, а может быть где-то в подсознании, не взирая на свой ничтожный возраст, я верил, что победа в этой игре, поможет мне сохранить свое существование.

В этот момент кучка ребят развернулась и тоже двинулась в сторону мяча. Преодолевая сумасшедшую боль, я побежал им наперерез. Как ни странно, но я был быстрее, чем мои сверстники. Добежав до меча, я пнул ногой окаменевший снаряд в сторону ворот, и снова рванул следом за ним. Кучка еле передвигавших ноги «футболистов», явно за мной не поспевала, за исключением одного из ребят, который с искаженным от холода и побоев лицом, бежал в мою сторону. Несмотря на старания своего соперника, я оказался «на мяче» первым, снова прокинув его в перед ближе к воротам. Мяч отлетел от меня метров на пять, замедлив движение в слое замерзшего снега. В очередной раз настигнув цель, я замахнулся ногой, чтобы отправить мяч между двух воткнутых в землю столбиков, как в друг сзади, прямо мне в опорную ногу врезался тот парень, который бежал мне вслед. Описав в воздухе небольшое сальто, я рухнул сначала на своего обидчика, отбив окоченелые обтянутые кожей кости бедер и спины, а затем скатился в снег.

Резко кто-то из толпы зевак выкрикнул:

—  Strafstoß! Penalty!

Я лежал на снегу, костлявой щекой утонув в обжигающей белой массе, раскрашенной алой кровью, появившейся непонятно откуда. Перед помутневшими глазами у меня снова появился весенний двор моего детства. Темная рябь предобморочного состояния, летящая где-то внутри впалых глазниц, чем-то напоминала стаи птиц, воробьев или все тех же синиц, частенько пролетающих над нашим двором.

Резкий пинок солдатского сапога в спину, снова вернул меня на покрытый снегом плац.

— Aufsthen! Schnell! – надо мной стоял один из эсэсовцев.

Я понял, что он хотел от меня. Упершись острыми локтями в утрамбованный снег, я еле-еле поднялся на ноги. Тот, кто сбил меня с ног стоял рядом со мной. По его бордовому от мороза лицу, была размазана кровь, вытекающая из ссадины под впалым глазом, полученной, видимо, при падении.

В это время к нам успел подойти оберштурмбаннфюрер. Он сделал ехидно-заботливое выражение лица, словно беспокоясь о нашем самочувствие. Остальные ребята стояли в стороне, так как сил доползти до нас, у них уже не было. Те, кто потерял сознание в процессе «игры», лежали на утрамбованном снегу плаца серыми пятнами, абсолютно не привлекая внимание никого из окружающих. Офицер толкнул второго мальчика рукой в сторону импровизированных ворот, и добавил:

— Geh auf das Tor! Kein! Strafstoß!

Один из эсэсовцев, оказавшихся рядом, тут же перевел нам суть слов начальника.

— Один защищать ворота, другой бить удар.

В итоге, «нарушитель» оказался лицом ко мне между двух воткнутых столбов, а я метрах в пяти-шести от ворот. Дальше офицер сказал, что бить необходимо только по его команде. Он снова прикурил папиросу, широко улыбнулся и не отходя в сторону, направил пистолет сначала на меня, а через несколько секунд в сторону вратаря. Окоченевший мальчуган, стоящий на «воротах», смотрел на офицера глубокими, в прямом и переносном смысле глазами, абсолютно не шелохнувшись, а где-то в глубине своего безжизненного нутра, молил о том, чтобы  оберштурмбаннфюрер нажал на курок. Прогремел выстрел, всколыхнувший небольшую кучку снега буквально в полу метре от ног «вратаря».

Я приблизился к мячу, и занес ногу, которую уже абсолютно не чувствовал. Мой визави смотрел на меня абсолютно безучастными глазами, которые как две потемневшие виноградины, болтались на его окровавленном лице. Через мгновение моя нога коснулась мяча, и по небольшой дуге, отправила его мимо ворот в сторону стоящих за ними зевак. Вратарь, в очередной раз никак не проявив своего участия, стоял, как вкопанный, словно окаменевшая статуя. Лицо офицера резко приняло удивленное выражение, а рука с парабеллумом направилась в мою сторону. Я на секунду заглянул в черное отверстие пистолетного дула, и зажмурил глаза. Грянул выстрел. Всем замерзшим телом я почувствовал, как пуля вошла глубоко в снег и землю в миллиметрах от меня.

— Nun, esist lhre Wahl*… — отчетливо выговорил офицер, — Alle in den Tagen!

После второй фразы, эсесовцы при помощи прикладов, стали загонять нас в барак, Но, перед этим ребята, которые не участвовали в игре, собрали несколько бездыханных тел, разбросанных по площадке и отнесли их за здание администрации, ближе к дальним баракам. Те, кто остался на плацу, прекрасно знали, что там находился один из крематориев. Так же многим было известно, что возможно кто-то из мальчишек еще оставался в живых.

* Что ж, это ваш выбор (нем.)

Нас загнали в барак, и закрыли дверь. Кто-то был в состоянии добраться до наших лежаков самостоятельно, кого-то пришлось нести на руках. Те, кто был помладше, от голода и трескучего мороза были не в состоянии передвигать ногами. Практически ничего не говоря, мы молча собрались около потухшей печки, от которой хоть немного веяло теплом. Кто-то из ребят стонал, кто-то просто издавал непонятные звуки, похожие на мычание. Лишь немногим удавалось хоть немного сохранять человеческий облик, облик ребенка. Так как на улице температура опускалась все ниже и ниже, в бараке казалось немного теплее. Подкинуть в печку было нечего, поэтому кто-то из нас, приоткрыв дверцу печи, поддувал на потемневшие угли, практически полностью превратившиеся в золу. Через несколько часов, когда температура в бараке практически сравнялась с той, что была за «бортом», к нам вошел все тот же оберштурмбаннфюрер в сопровождении нескольких эсэсовцев, которые все тем же ударами прикладов и ног, пытались поднять на ноги, всех лежащих на полках. Я видел, как многие, даже после тяжелых ударов, так и не смогли проявить признаков жизни. Их холодные и уже успевшие окоченеть тела, глухим звуком отзывались на удары фашистов.

Глядя на них, у меня снова закрадывалось осторожное чувство зависти. Кто-то снова из ребят застонал, кто-то взревел навзрыд, кто-то пытаясь встать барахтался на спине, словно жук перевернутый на панцирь, и не способный принять привычное положение. Началась суматоха, кто-то из нацистов выстрелил в воздух, пытаясь тем самым привести нас в чувства.

— Alle auf ausgang! – бешено кричал офицер.

Все, кто сумел встать поплелись к выходу.  Я был среди них. Как только мы в буквальном смысле вывалились на улицу, в лицо снова ударил обжигающий ледяной воздух. Было темно. Неожиданно опять загорелся один из прожекторов, освещая плац. Вдруг позади нас раздалось несколько выстрелов внутри барака, но никто не оглядывался. Каждый из нас был погружен в свои мысли, пытаясь понять какое же все-таки чувство поглощает его изнутри – страх или зависть.

Нас снова построили вдоль стены. Оберштурмбаннфюрер вышел перед нами, и уже совершенно с другим лицом нежели утром, провозгласил очередное обращение к нам, к детям. После того, как он закончил свою речь, и прикурил сигарету, все тот же эсэсовец перевел нам его слова:

— Вы иметь шанс знать кто из вас сильнее. Кто сильнее, тот имеет право жить. Вы не использовать его. Но господин офицер дарит вам еще один раз.

После этого два высоких нациста размотали толстую веревку, и взявшись за два конца растянули ее между собой метра на три-четыре. Затем один из охранников, выкрикивая какие-то слова, продемонстрировал, что нам нужно будет делать. Мы стояли обездвиженные диким морозом. Кто-то был закутан в грязные тряпки, у некоторых на ногах были намотаны куски замерзшей ткани, кто-то медленно пошатываясь был готов вот-вот потерять сознание. Он прошел между двух эсэсовцев, которые в свою очередь подняли веревку как можно выше, и поднимаясь на грубых мысах солдатских сапог, попытался задеть ее головой.

Не знаю, как остальные, а я сразу понял, что от нас требуется. Нацисты опустили веревку пониже, все-таки учитывая наш рост. Офицер махнул рукой в сторону двух эсэсовцев, приглашая нас.

— Nun mutiger!*

Я решил идти первым. Приблизившись к веревке, я собрал все последние силы и вытянувшись на бесчувственных мысках, коснулся головой веревки. Кто-то из нацистов демонстративно похлопал.

— Folgend! – выкрикнул офицер.

— Еще! Идти! – сразу же отозвался переводчик.

Вслед за мной пошатываясь двинулся кто-то еще. Я стоял в стороне и смотрел на происходящее. Следующему удалось коснуться веревки самой макушкой, лишь немного вытянувшись на мысках. Затем к веревке подошел еще один – мальчуган лет шести, с впалым, как и у остальных лицом и очень маленького роста. Эсэсовцы резко рассмеялись, ни на йоту не опустив веревку. Мальчуган лишь немного приподняв голову, взглянул на недосягаемую веревку, и практически не поднимая онемевшие, обмотанные обледенелыми тряпками ноги, медленно пробрел дальше. Вокруг раздавались веселые возгласы нацистов. Я не понимал, что они говорят, но догадаться было не сложно. Через несколько секунд к нему подбежал один из эсэсовцев и схватив за шею швырнул в противоположную от меня сторону. Мальчуган кубарем рухнул на обледенелый плац. Я видел, как он собирая последние искры жизни, еще теплящиеся в его теле, пытался встать на ноги. Он напоминал маленького, крохотного мертвеца, бьющегося в агонии.

* Ну, смелее (нем.)

бьющегося в агонии. Я сделал один шаг в его сторону, и вдруг увидел направленное на себя ружье нациста. С места я не сдвинулся. Вереница ребят потянулась друг за другом, разделяясь на две части после прохождения нацистского аттракциона, при помощи одного из эсэсовцев. Были и те, кто так и не смог сдвинуться с места, словно примерзнув к обледенелому снегу. После того, как все прошли через нацистское сито, тех, кому все-таки удалось коснуться заветной веревки, снова загнали в барак. Остальные же, по-прежнему оставались на морозе.

Мы в тишине расползлись по своим полкам. Никто не желал смотреть через небольшие окна, что будет происходить дальше. Все и так было ясно. Те, кому удалось пройти отсев, лежали на полках, извергая в пространство тонкие струйки пара. Получилось так, что в барак удалось вернуться тем, кто был постарше, покрепче, и что естественно повыше. Все же самые маленькие, не имеющие возможность хоть как-то увеличить свой рост при помощи «цыпочек», остались лицом к лицо со смертью. Их сил хватило лишь на то, чтобы медленно проползти на бесчувственных отмороженных ногах под судьбоносной веревкой нацизма. Через минуту мы услышали несколько громких возгласов офицера, затем кричали охранники, после кто-то еще, а вскоре раздалось несколько выстрелов, следом последовали какие-то глухие удары, а затем снова истеричные крики солдат «СС». Свернувшись клубком, я поглубже заполз на свои обледенелые нары и вдруг поймал себя на мысли, что если бы я сегодня забил свой удар, многие бы из тех, кто остался за стенами нашего барака, имели бы еще один маленький шанс на выживание, и возможно им бы это удалось. В то же   время я понимал, что тогда, находясь на плацу перед окаменелым мячом, и впалыми, молящими о смерти глазами своего сверстника, я не мог поступить иначе. Мое детское сердце разрывалось не от того, что я не мог найти выход из этой ситуации, а от того, что я даже не представлял есть ли он вообще. Я не смог договориться с самим собой. Пустое, абсолютно не имеющие тогда чувство присутствия собственной совести, взяло верх. Тот верх, который в итоге стоил гораздо дороже, чем возможный логический итог того матча. Даже тогда, не где-то в глубине души, а на самой ее поверхности я прекрасно понимал, что сегодняшний день для многих, находящихся на плацу, после моего промаха станет последним, возможно и для меня, а чему я поразился больше всего, когда я лежал на своем окаменелом лежаке, лицом к кишащей от вшей и клопов стене, так это то, что ни один из детей, находящихся теперь на беспощадном морозе, не издал ни единого звука.

*  *  *

После выхода статьи, в мой адрес посыпалось большое, нет огромное количество положительных отзывов. К моему удивлению, многие из моих коллег также высказывали свое сугубо «плюсовое» отношение. Всех интересовало каким образом я смог отыскать такую не замыленную тему, где добыл такое количество материала, а самое главное многих мучил вопрос, как я решился на написание подобного. Естественно, я отвечал, что все произошло совершенно случайно, что изначально я вынашивал совершенно иные идеи, одним словом давал понять, что я не особо настроен на откровения по этому поводу. Апофеозом всего вышесказанного являлась премия от главного редактора, и безоговорочное признание меня, как действительно профессионального журналиста.

Главный редактор и в это раз остался верен себе. Оставаясь не особо щедрым на похвалы, он сухо высказал мнение, что работа мне удалась. Признаться, все вышесказанное для меня не играло особой роли, гораздо ценнее в этом случае для меня было мое собственное удовлетворение проделанной работой. Я несколько раз перечитывал статью в поисках изъяна, который был бы способен испортить мое собственное впечатление. Увы, но мне нравилось все. А полное осознание того, что в основе лежит все-таки не вымышленная история, просто доведенная мной, что называется до ума, помогало мириться с время от времени появляющимся чувством неизбежной гордыни. Майские праздники прошли. Наступил июнь, а вместе с ним и неизбежность новой работы. Эйфория, связанная с моей статьей постепенно спала, и я окунулся в привычные журналистские будни.

Как-то раз я сидел в своем кабинете и дописывал очередной короткий очерк, который уже через час было необходимо сдать для ночной верстки. Статья была не для журнала, поэтому я не особо вдавался в смысловую нагрузку, так как понимал, что эта колонка займет в издании такое место, до которого доберется отнюдь не каждый читатель.

За окном стоял теплый июньский вечер. Горячие потоки воздуха залетали в открытое окно, принося вместе с собой шум проезжающих мимо машин вместе с возгласами спешащих домой после рабочего дня людей. Я изрядно утомился за прошедший день, поэтому мечтал побыстрее завершить работу и поехать домой.

Резкий звонок телефонного аппарата, по-прежнему стоящего у меня на столе, прервал мою идиллию. На другом конце провода я ожидал услышать голос редактора, однако это оказалось не так.

— Здравствуйте, — раздался в трубке незнакомый голос.

Ожидая иные интонации, я немного растерялся.

— Здравствуйте. Чем могу служить?

Положительно реагируя на постановку моего вопроса, мужской голос представился, и сообщил мне цель своего звонка.

— С вашего позволения, я бы хотел поговорить с вами по поводу вашей работы. Я имею ввиду ту самую масштабную статью, которая была опубликована в предыдущем месяце. Я понимаю, что вам наверняка мало интересно мнение абсолютно неизвестного вам человека, но тем не менее. – голос моего собеседника был тихим, размеренным, неспешным.

— Ну почему же? – я решил оставаться вежливым до конца, — Я готов выслушать любое мнение. – приобретенное ранее признание, несомненно придавало мне уверенности, — Слушаю вас.

— Признаться, я бы хотел обсудить это при личной встрече, — деликатно заявил мужчина.

— А чем не подходит телефонный разговор? – воспротивился я.

— Я ничего не имею против телефонного разговора, но тем не менее хотелось бы встретиться лично.

— Сегодня?

— Как вам угодно. По-моему, сегодня отличная погода. Тепло.

Я посмотрел в окно, а затем на висящие на стене часы, выполненные в весьма урбанистическом стиле. Маленькая стрелка вплотную приблизилась к семи часам. Несмотря на то, что уже наступил вечер, ярко светило солнце. Июнь был в полном разгаре. Статья для завтрашнего выпуска была практически закончена, планов у меня на вечер не было, поэтому, выдержав небольшую паузу, я ответил:

— Почему бы и нет.

— Что ж, я очень рад, что вы мне не отказали. А теперь позвольте вас спросить, любите ли вы футбол?

— Ну, как вам сказать, не то, что бы, — с ходу ответил я, как вдруг неожиданно почувствовал резкий прилив адреналина в голову, — а почему вы спрашиваете?

Мне показалось, что он почувствовал, что мой голос дрогнул.

— Я просто хотел предложить встретиться на стадионе.

— На стадионе? – голос явно меня выдавал.

— Да. Такой знаете небольшой стадиончик. По вечерам я иногда хожу посмотреть, как играют любительские команды. Пустые трибуны, и опять же бесплатно. – слышно было, как он ухмыльнулся.

— Ну, хорошо, — неуверенно ответил я, — будь по вашему.

— Тогда приходите, как сможете, — он медленно продиктовал мне адрес, — я буду ждать вас на западной трибуне на самом верху, там дольше всего удается лицезреть лучи солнца во время заката. В общем, сами увидите. До встречи. – не дождавшись моего ответа, он положил трубку.

Я по-прежнему держал трубку в руках, слушая монотонные короткие гудки. Этот звонок словно выбил меня из колеи. К отделам моего мозга все ближе и ближе подкрадывалось ощущение очень похожее на попадание в западню. Я четко ощущал, что звонок, раздавшийся в моем кабинете, был не просто отзыв почитателя моего таланта.

Наспех закончив статью, я отнес ее в отдел печати, и направился в сторону стадиона.

Погода в этот вечер выдалась по-настоящему летней. Клонящееся к своему закату солнце, к вечеру раскалившееся до ощутимых пределов, щедро отдавало свое тепло. Не взирая на все это, я брел по улице, находясь в серьезном замешательстве. Кто он этот загадочный читатель? Почему он вдруг решил встретиться со мной лично? Что он может, а точнее хочет мне рассказать, а может наоборот желает узнать у меня?

Ближе к половине восьмого я очутился около небольшого стадиона, с монолитными каменными трибунами. Невооруженным взглядом было видно, что стадиону достаточное количество лет, и ремонт на нем не делали, судя по всему ни разу. На стенах зияла обшарпанная штукатурка, а кое-где и вовсе проглядывали почерневшие от времени кирпичи. Не встретив никаких препятствий, я прошел через главный вход, выполненный в виде прямоугольной арки, с располагавшимся в верхней ее части вторым ярусом, с тремя или четырьмя окнами. На секунду мне показалось, что где-то я совсем недавно видел очень похожее строение, но увлеченный своими мыслями, я так и не вспомнил где именно. Пройдя через главный вход, я очутился на беговой дорожке, окаймляющей весь периметр стадиона. Оглядевшись вокруг, я увидел несколько зрителей, которые небольшими фигурками, точечно были разбросаны по всем трибунам.

Солнце частично уже приближалось к краю верхней части трибун, так что достаточно легко можно было определить какая из них является западной. Изобразив из собственной ладони солнцезащитный козырек, я пригляделся в сторону левой от меня трибуны. На самом ее верху, строго посередине футбольного поля, сидела одинокая фигура. Прищурившись, я стал взбираться вверх по лестнице. Вероятно, человек, к которому я направлялся также заприметил меня, поэтому, когда я подошел, он уже принял вертикальное положение, протягивая мне руку.

— Прекрасный вечер. – начал мой новый знакомый.

— Соглашусь. – я не хотел быть многословным, оставив инициативу за ним.

— Признаться, — он как-то неловко улыбнулся, — Я вас себе представлял несколько иначе. Надеюсь, вы не сочтете меня невежей после этих слов.

— Отнюдь, — улыбки на моем лице не появилось, — хочу вам сказать, что и вы мне рисовались по-иному. – здесь я слукавил, так как все время, от звонка до нашей встречи, я не разу не представил своего будущего собеседника в своем воображении.

— Прекрасно. Тем лучше. – его голос олицетворял полное доверие и расположенность.

Передо мной стоял пожилой, это можно заявлять абсолютно уверенно, мужчина лет семидесяти пяти-восьмидесяти. Ниже меня ростом, но достаточно плотного телосложения. Что мне сразу бросилось в глаза, так это то, что несмотря на теплый июльский вечер, он был одет отнюдь не по погоде. Вязаный шерстяной свитер с высоким горлом в сочетании с ветровкой, с трудом вписывались в атмосферу теплого июньского вечера.

— Присядем? – указывая на каменную лавку трибун, предложил он. — Я знаете ли люблю сюда приходить. Это конечно не первенство страны, но ребята сажу я вам, не без способностей.

Я чувствовал себя как-то неуверенно и некомфортно. Вряд ли это человек предложил мне встречу для того, чтобы поделиться своими впечатлениями по поводу качества игры полу-дворовых команд.

— Сейчас на стадионах стало как-то неуютно, не то, что после войны. Тогда народ соскучился по футболу, по празднику. Зритель был очевидно добрее, а игроки, по-моему мнению, более преданные своему делу.

Так как я ничего не смыслил в футболе, мне не оставалось ничего другого, как просто кивать головой в знак согласия.

— Давно вы в журналистике? – вдруг резко спросил он.

— Гм… — замешкался я, — Ну, порядком, лет десять.

— Десять лет, — разговаривая со мной, он постоянно смотрел на футбольное поле, на котором две команды в разного цвета накидках, гоняли мяч из одной части площадки в другую. – Что ж, весомо. К тому же это чувствуется. Хорошего журналиста сразу видно.

— А вы, что, тоже журналист? – машинально вырвалось у меня.

Он перевел взгляд на меня.

— Я? С чего вы решили?

— Просто вы позвали меня, как я понял, обсудить мою статью.

Он снова перевел взгляд на футбольное поле.

Две команды, одетые в разного цвета спортивные накидки, бегали по вытоптанному газону, в погоне за черно-белым мячом. Знатоком футбола я не являлся, так что все происходящее на поле особых чувств у меня не вызывало. Глядя на своего собеседника, я и его мог с трудом назвать ценителем этой игры. Абсолютно спокойным выражением лица, он смотрел на все происходящее. Нет, конечно в подобном возрасте сложно сохранять концентрацию и всецело предаваться азарту, но все же. Невооруженным взглядом было видно, что он не особо заинтересован тем, что творилось на поле. При этом, создавалось впечатление, что он совершенно не скрывает своего безучастия.

— Я бы хотел узнать ваше личное отношение к своей работе. – не поднимая на меня взгляд, спросил он.

Все происходящее начинало меня раздражать.

— Уважаемый, — сдержано сказал я, — Какое вам дело до моего личного отношения к этой статье? По-моему разумению, главное какое отношение к ней у читателя, а стало быть у вас.

Теперь его большие, с пожелтевшими от времени белками глаза смотрели на меня.

— Вас интересует мнение читателя? Мое мнение?

— Ваше мнение вы уже высказали. Вам, как я понял, понравилось.

В этот момент на поле раздался громкий свисток судьи, и возле ворот одной из команд, началась какая-то сутолока.

Кто-то из игроков обильно жестикулировал перед судьей, некоторые футболисты что-то рьяно обсуждали между собой, а один из спортсменов лежал в штрафной площади ворот держась за ногу.

Мы молча смотрели на поле. Через несколько секунд судья растолкал всех участников конфликта и поставил мяч в район одиннадцати метровой отметки. Старик медленно перевел взгляд на меня. В его лице была какая-то скрытая ухмылка, тихая, еле проглядывающая. Через несколько секунд снова раздался громкий свисток, после чего один из футболистов разбежался, и плотно приложившись правой ногой к футбольному мячу, отправил его гораздо выше перекладины ворот. Раздосадованный промахом, футболист упал на колени, и картинно обхватил голову руками. Сразу же после удара, судья произвел еще один короткий свисток, сигнализирующий об окончании матча. Судя по тому, что обе команды не проявляли каких-либо чувств, кроме того футболиста, который «промазал» решающий удар, я пришел к выводу, что игра закончилась в ничью.

— Ничья? – спросил я старика.

— Вас это удивляет? – ответил он, медленно вставая.

Я лишь покривил лицом.

— Меня нет. – приняв вертикальное положение, сухо добавил он.

Затем он сделал несколько шагов в сторону.

— Знаете, — развернувшись ко мне в пол оборота, неожиданно выпалил он, — Я прошел четыре концлагеря, начиная с небезызвестной вам Треблинки в сорок перовом, заканчивая Дахау, до момента его освобождения американцами. Я собственными глазами видел ту бойню, когда янки ворвались в лагерь. Я вот этими глазами видел, — он средним и указательным пальцами ткнул себе в лицо, — Как толпа полумертвых узников голыми руками разрывала на части кучку обезоруженных охранников лагеря, и можете мне верить, — у него началась небольшая одышка, — Можете мне верить, что ничего подобного, что вы написали в своей «победоносной» с точки зрения журналистики статье и быть не могло! – глубокие морщины на его лице резко приняли более острые формы. – И вот, что я вам скажу, — он сделал небольшую паузу, взглянув на футбольное поле, на котором уже практически не осталось никого из спортсменов, — Если бы мне когда-нибудь довелось оказаться на месте того мальчугана, а на воротах стоял кто угодно, либо тот парень, — он на секунду задумался, — Да хоть женщина с младенцем на руках, можете не сомневаться, я бы не промахнулся.

Он медленно опустил голову, и повернувшись ко мне спиной сделал еще несколько шагов. Затем остановился, и вновь посмотрев на меня, сказал:

— Ну, а вам собственно не о чем беспокоиться, молодой человек, – на его лице снова появилась небольшая улыбка, — Вы-то свой штрафной удар уже забили. Вопрос состоит лишь в том, насколько справедлив был свисток арбитра? Честь имею!

Солнечный диск полностью исчез за полукругом верхней части трибуны, и резко стало прохладней.