Когда стоишь у последней черты…
В плен мы попали в начале июня сорок второго. Тогда, гонимые амбициями вождя, понятные, вероятно, только ему одному, несколько армий Южного фронта, угодили в «котел» под Харьковом.
Что говорить, для многих из нас попадание в окружение стало можно сказать неожиданностью. Наступление войск Южного и Юго-западного фронтов поначалу выглядело очень даже успешным. По крайней мере мне казалось именно так. Мы двигались не шибко быстро, но все же продвижение вперед ощущалось. Конечно конкретно мы не были пехотой, и возможно кто-то скажет, что артиллерии всегда достается меньше, чем передовым соединениям, но тем не менее мы пытались сделать все, чтобы облегчить продвижение тем, кто был на острие наступления, максимально стараясь не причинить вреда своим, как бывало не раз.
Перед Красной Армией стояла задача окружить немецкую группировку в районе Харькова, уничтожить ее и освободить город, а затем естественно двигаться дальше, освобождая Донбасс с выходом к Днепру. Но, видимо, печальный урок первых месяцев войны, я имею ввиду, например, Минский, Смоленский, Вяземский и Брянский «котлы», не был учтен командованием так, как надо. Опуская все, безусловно, важные подробности, скажу, что сначала наступление войск нашего фронта замедлилось, а затем остановилось вовсе, после чего немецкие войска замкнули кольцо вокруг трех советских армий и двух танковых корпусов, которые были на острие нашего наступления.
Наш артиллерийский полк оказался в самом центре Барвенковского выступа, позже названного историками западней. Выступ являлся большим плацдармом для наступления войск Южного фронта на Харьков из района поселка Барвенково. Именно с него планировалось нанести мощный удар южнее города навстречу наступающим армиям с севера. Но, в результате, как я уже сказал ранее, наступление захлебнулось, а после наткнулось на контрнаступление вермахта, которое в результате привело к катастрофе.
Более двухсот пятидесяти тысяч человек попало в окружение. Большое количество танков, техники, автомобилей, оружия. Тогда мы не знали кто в этом виноват. Среди бойцов ходили разные слухи. Кто-то говорил, что командование просто не рассчитало силы противника на этом участке фронта, кто-то просто ругал командиров, говоря, что нас снова загнали в мешок, из которого нет спасения, находились и те, кто откровенно списывал все на «самого главного» и его неистовое желание выгнать врага с территории СССР любой ценой.
Перед тем, как попасть в руки фашистов, мы попытались уничтожить, как можно больше орудий и боеприпасов, коих как на зло было достаточно. Вероятно, мало кто знает, но именно артиллерией и снарядами армии были укомплектованы на Харьковском направлении сполна. И естественно нам было невдомёк, как с такими «козырями» мы смогли загубить столь важный прорыв на своем участке фронта. Было безвозвратно потеряно огромное количество танков. Порядка семи сот бронемашин попало в руки враги или попросту было уничтожено.
Уже после войны, когда отгремели обсуждения великих побед Красной Армии на боях сражений Великой Отечественной войны, и где-то можно было услышать разные мнения по части неудач, назовем так, тех или иных наступлений, руководимых Ставкой, я впервые услышал про поздно введенные в бой резервы Тимошенко, командующего фронтом, про в принципе плохо подготовленную наступательную операцию, а также про то, что в очередной раз немецкие командующие тактически переиграли красных командиров, отыгравшись тем самым за провал под Москвой.
Но, тогда, в июне, да даже, наверное, в мае сорок второго, когда все поняли, что окружение неизбежно, наши мысли были совершенно о другом. Предприняв несколько попыток прорвать кольцо окружения, в результате одной из которых двадцати тысячам бойцов все-таки удалось пробиться к своим, мы были вынуждены сдаться в плен.
То, что происходило в первые часы пленения нельзя назвать паникой или хаосом, нет. Скорее это походило на некую растерянность, непонимание случившегося. Лично я, первое время то ли не хотел верить во все произошедшее, то ли мое сознание настолько было ошарашено свершившимся, что в него не успели проникнуть ни паника, ни страх, ни что-то подобное. Я не буду рассказывать каким образом произошло само пленение. Во-первых, в двух словах рассказать об этом практически не реально, а во-вторых, я попросту боюсь упустить что-то очень важное, без чего рассказ может оказаться не полным. Скажу лишь, что те вещи, которые я увидел в преддверии плена, в самом плену и на его исходе, останутся в моем сознании до конца моих дней.
* * *
Нас несколькими колоннами вели по побелевшей от солнца дороге, шедшей вдоль леса. Земля здесь давно превратилась в бетон, а трава, островками разбросанная по выеденному воронками полю, больше напоминала какие-то диковинные растения, практически дотла выгоревшие от безжалостного солнца и такой же войны. Еще в сорок первом немцы не были готовы к тому количеству пленных, которые попали в их руки в результате создания нескольких «котлов» на восточном фронте. Все слышали про Киев и Вязьму. На два окружения пришлось порядка одного миллиона пленных. Большинство из них так и канули в небытие.
Рядом со мной находился весь расчет нашего орудия. Дивизионного командира я потерял из виду еще в первые минуты катастрофы. И мне почему-то четко представлялась его судьба. Ведь он офицер, а этим много сказано. Рядом со мной шел наводчик, или как принято говорить «первый» номер рядовой Штыменко. Молодой парень, лет восемнадцати-девятнадцати, не больше. Высокий, или мне просто так казалось на фоне своего не особо выдающегося роста, с впалыми щеками, густыми бровями, практически сросшимися на переносице, длинным тонким носом и небрежно висящей на затылке пилоткой. Около него практически не поднимая ног, шаркая по покрытой толстым слоем белой пыли земле, ковылял рядовой Киселевич, он же номер «два» – заряжающий. Полная противоположность Штыменко. Маленький, с кривыми ногами, узкими плечами, но уверенной талией. Затем, не поднимая головы, плелся «третий», он же замковый. Самый старший из нас. Ему было немного за сорок, и как он попал к нам в расчет, так и осталось загадкой. Фамилия его была Земцов, а имя Николай.
Вокруг нас продолжала звучать артиллерийская канонада, то туда, то сюда летали немецкие самолеты, время от времени раздавалась автоматная очередь, кричали люди. Мы периодически оглядывались по сторонам, пытаясь понять где и почему стреляют. В голову лезли самые удручающие мысли. Казалось, что немцы не знают, что с нами делать и попросту расстреливают. Где-то в толпе раздавались крики с призывом организовать побег, ссылаясь на малое количество конвоиров, но подобные возгласы сразу же пресекались, и самым действенным способом. Действительно, многих немцы просто расстреливали. Уж не знаю, видели ли они на то свои какие-то причины, скорее всего это было просто решение «проблемы», которой являлось большое количество пленных.
Мы шли молча. Я имею ввиду только свой расчет. Несмотря на то, что ели мы достаточно давно, мыслей о еде в голове не было. Но это пока. Не знаю как у всех, а у меня в голове была полная неразбериха. Думы о том, что будет с нами дальше, путались с мыслями, что всего этого можно было избежать. Конечно же я не мог знать всей ситуации на нашем фронте, а стало быть почему произошло то, что произошло мне было неизвестно также, как и всей огромной колонне красноармейцев, бредущих вдоль леса в неизвестность. Где-то по-прежнему были слышны отдаленные разрывы снарядов. То ли это были звуки последнего сопротивления наших частей, так и не желавших сдаваться, что, скорее всего, то ли это были отзвуки порывавшихся из окружения, что вряд ли, так как прорыв, если и имел место быть, то это было весьма далеко от нас.
После достаточно долгого марша, мы своим флангом колонны вышли к небольшому поселку, окраина которого упиралась в небольшую деревянную церквушку, стоящую на краю и одновременно вершине еще одного широкого поля, уходящего далеко вниз, вероятно к реке.
Все было как во сне. Рядом с нетронутой войной церковью находилось несколько пепелищ полуразрушенных домов, с торчащими из догорающих частей фундамента труб, а окраина поля, по крайней мере та ее часть, которая попала в поле моего зрения была усыпана воронками вперемешку с окопами. Там же на окраине лежали тела солдат, и наших и немцев. И вот все это пространство начало очень быстро заполняться большим количеством пленных. Первые ряды колонны, видимо, остановились, а задние продолжали напирать. Люди словно огромная лавина стали расползаться по окраине поля все больше и больше углубляясь в сторону низины. Где-то снова послышались крики, автоматные очереди. Все стали оглядываться по сторонам. Многие проваливались в воронки и окопы, не замечая их в плотной толпе. Но самое странное, что никто не пытался убежать, вероятно, понимая, что сделать это, находясь в условиях окружения достаточно сложно. Вскоре появилось несколько танков, и толпу удалось несколько утихомирить.
Мы с моим расчетом держались за руки, чтобы не потерять друг друга. После того, как порядок было более-менее восстановлен, если конечно так можно сказать, перед колоннами пленных появилось несколько офицеров, которые принялись что-то громко кричать. Конечно же ничего не было слышно, даже не смотря на то, что мы находились не так далеко от источника информации. Шум в толпе, грохот моторов и ветер делали свое дело. Рядом с офицерами появились еще какие-то люди, которые после речи первого, тоже начинали выкрикивать что-то в нашу сторону. «Переводчики» — подумал я. Они были не в форме, а стало быть вряд ли были немцами.
От непонимания всего происходящего, толпа снова принялась выражать свое «недовольство». Кто-то выкрикивал – «Говори громче!» или что-то в этом роде. Кто-то требовал «пожрать», некоторые просто ругались «по матери», но большинство просто безучастно молчало.
Переводчик, который находился ближе к нам что-то еле говорил толпе, при этом не выражая на своем лице абсолютно никаких эмоций. Мне достаточно плохо было его видно за теми, кто стоял ближе к краю колонны, но я четко видел, как переводчик завершил свое обращение и боязливо повернулся к стоящему чуть позади немецкому офицеру. Тот, что-то громко прокричал и махнул пистолетом, который он держал в руке в нашу сторону. Переводчик начал как-то растерянно кивать головой и, будто оправдываясь показывать в сторону толпы зажатой в кулаке пилоткой.
Через несколько секунд офицер резко дернулся с места, и, подойдя к переводчику, который к слову был худой, небольшого роста и далеко не молод, сильно ударил его рукояткой пистолета куда-то в сторону левой лопатки. Тот предварительно сделав шаг в сторону от приближающегося офицера, сначала покачнулся, а затем и вовсе рухнул на пыльную дорогу. В этот момент мне показалось, что из толпы кто-то дернулся в сторону немцев, но раздавшаяся тут же автоматная очередь, отозвавшаяся перед ногами пленных пыльными всплесками, тут же их остановила.
Офицер нагнулся к переводчику, и, схватив его за шиворот, начал снова что-то громко кричать. Тот тщетно пытался встать на ноги, но офицер раз за разом возвращал его на землю. Спустя около минуты этих экзекуций, предполагаемому переводчику все-таки удалось встать на ноги. После нескольких попыток отряхнуться, он снова принялся вещать что-то в сторону толпы. Я бы не сказал, что теперь он делал это отчетливо громче, нет, мне кажется, что если бы он даже попытался это сделать, мы его все равно не услышали. В этот момент из толпы снова послышались крики. Кто-то по-прежнему требовал «жратвы», воды, а кто-то все-таки пытался узнать, что пытался донести переводчик.
Крепко сцепившись руками мы стали пробираться к краю колонны. Делать это было достаточно сложно. Во-первых, никто не хотел нас пускать, а во-вторых плотность, с которой люди были расположены друг к другу практически не оставляла нам шансов. Тем не менее, слыша ругань в свой адрес, и периодически ощущая толчки и удары, мы очень медленно, но все же продвигались вперед. Когда до края колонны нам осталось приблизительно метров десять, вокруг себя я услышал очередные возгласы:
— Ага! Чтоб дворцы вам строить! Не дождетесь!
Гул из человеческих голосов снова заполонил все вокруг. Посыпалась ругань и брань. Упершись в очередного стоящего впереди солдата, я приподнял голову и спросил:
— Что они хотят?
Солдат в потемневшей от грязи и пота гимнастерке, с трудом повернулся ко мне, и окинув взором пролепетал:
— Да рабочую силу они ищут. Плотников, столяров, каменщиков. Хотят, чтобы мы им на своей земле замки построили.
Я еще крепче схватил своего товарища за руку, и буквально через минуту мы добрались до края колонны.
— Если кто-то попробует обмануть господина офицера, то будет жестоко наказан. – заканчивал свою речь переводчик в тот момент, когда мы приблизились к краю.
После этих слов он замолчал, а стоящих поодаль офицер, ходивший до этого из стороны в сторону с заведенными за спину руками, резко остановился и посмотрел в сторону толпы.
— Мы! – неожиданно для самого себя, вдруг выкрикнул я, и не отпуская руки своего товарища буквально вывалился из толпы.
Где-то рядом послышались еще крики, люди, как и мы стали выходить из колонны, которая давно превратилась просто в толпу. Когда количество солдат, пожелавших проявить себя с хозяйственной, а может и не только стороны приобрело внушительный размер, в дело вступили немецкие автоматчики. Сначала раздались выстрелы в воздух, а затем и перед ногами выходящих из толпы. Опять послышались крики. Многие снова начали ломиться в толпу, которая теперь неохотно принимала их обратно. Чуть поодаль от нас несколько людей упали словно подкошенные. Видимо немецкие автоматчики угодили им по ногам, либо их задело рикошетом. Несмотря на все происходящее, мне с моим расчетом удалось выбраться на свободное пространство перед строем.
Чуть позади главного глошатого вермахта, который озвучивал предложение, если можно так сказать, немецкого командования, стояло еще несколько офицеров, видимо, младших по рангу. Один из них увидев нас, махнул в нашу сторону рукой, тем самым предлагая подойти ближе. В результате не слишком продолжительного разговора через все того же переводчика, немцы отобрали человек тридцать из всех желающих, а затем остальные были насильно загнаны в ряды пленных. После того, как нас в сопровождении нескольких конвоиров отвели в сторону, общая колонна пленных, сначала медленно раскачалась, а затем, гонимая пехотой, и нескольким танками, двинулась дальше в сторону поля.
После отбора мы еще несколько часов без дела провели на окраине деревни, а как только солнце не то, чтобы приблизилось к своему закату, но давно преодолело зенит, немцы засуетились, и через некоторое время погнали нас в другую часть хутора, выходившую на окраину леса. Мы уже очень давно не ели, да и воды, судя по всему, нам давать не собирались.
Добравшись до места назначения нас разделили по парам и раздали инструмент. Так как переводчика рядом не оказалось, один из сопровождавших нас младших офицеров, подходил к каждой из пар и указывал рукой на большое дерево, которое предстояло завалить. Кому-то достались двуручные пилы, а кому-то топоры. Мне в пару достался Штыменко, Киселевичу же предстояло работать с Земцовым. Если учесть тот факт, что молодой, с достаточно тяжелым характером Киселевич, рожденный в белорусской глубинке и так не очень долюбливал возрастного, естественно по его меркам Земцова, итоговое распределение его не особо устроило. Но зато в другом их паре повезло больше. Один из немецких солдат выдал им двуручную пилу, видимо добытую в этом же хуторе, нам же с Штыменко предстояло работать двумя топорами. Отдав молодому напарнику небольшой топорик, хоть и достаточно ржавый, но все же годный для работы, себе я оставил большой топор, причудливой формы с длинной практически прямой ручкой, больше походивший на колун, нежели чем на обычный топор. Конечно же это никак не волновало немцев, окруживших нас по периметру с автоматами наперевес, так что не долго думая мы приступили к работе. К тому времени, как мы принялись за первое дерево, вокруг уже во всю кипела работа.
В это день мы работали до темноты. После того, как несколько пар заваливали свои деревья, им требовалось, очистив стволы от веток, тащить их в деревню. Уже позже выяснилось, что из заготовленного нами материала, предстояло строить большие блиндажи, различные постройки, а где-то восстанавливать полуразрушенные дома. Естественно вся эта работа ложилась на нас. Видимо при первоначальном отборе немцы каким-то известным только им способом определяли тех, кто способен на тот труд, который им предстоял.
Забегая вперед скажу, что до конца всего строительства дожили не все, кто с первого дня трудился в нашей бригаде. Двух солдат уже на второй день один из конвоиров расстрелял прямо в процессе работы, видимо показательно, чтобы окончательно отбить у остальных мысли о вероятном побеге, в который лично мне верилось с трудом, а несколько бойцов увели в неизвестном направлении, после чего на их место привели других. Кормили нас плохо, да и не часто. Раз в день, а то и реже, давали жидкую похлебку из старой картошки и воду, которой в деревенском колодце было достаточно. Иногда могли подкинуть буханку хлеба на всех, которую мы делили строго поровну. Но на моей памяти это было всего пару раз.
В один из дней мы работали над строительством сооружения, очень похожего на избу, правда без фундамента, видимо предназначенного для кого-то из высшего командования, приезд которого ожидался. Этот дом возводился аккурат напротив церквушки, которую мы видел в первый день нашего пленения. Штыменко и Киселевич занимались обтесыванием бревен, затем мы с Земцовым, плюс еще несколько ребят вырубали на их концах ложбинки для последующей укладки их в виде сруба.
Периодически мимо нас проходили небольшие колонны пленных. Кто-то поговаривал, что их ведут в специальный лагерь, который немцы оборудовали прямо под открытым небом, огородив для этого большую территорию оградой из колючей проволокой. Среди них было много раненных, которые с трудом передвигались и то, только при помощи своих однополчан. Многие при виде нас начинали просить воду, еды, но как только кто-то пытался сделать хотя бы шаг в сторону проходивших мимо, автоматчики тут же открывали огонь. Несколько раз это стоило жизни как кому-то из колонны, так и тем, кто был среди нас. Причем немцы запрещали сразу убирать их тела, что бы остальные не расслаблялись. Признаться меня это не особо трогало. Первый свой бой я принял под Минском еще в конце июня сорок первого, и во время отступления, когда нашему подразделению, бросив орудия, все-таки удалось миновать окружения, я видел результат немецких бомбардировок. Целые обозы беженцев, среди которых фактически были только старики, женщины и дети, лежали на бесчисленных белорусских дорогах, заливая кровью обочины.
Затем нас перевели на сооружение блиндажа, или скорее всего землянки. Она была приблизительно три на три метра шириной, может чуть больше, от усталости и голода глазомер даже у артиллериста начинал сбоить, и около двух метров в глубину без учета пола и потолка. Работа предстояла не слишком сложная. Не только из-за того, что размеры укрепления были не велики, но и в связи с тем, что на пол было решено положить бортовые части от кузова разбитого грузовика, а так же его дно. Волею судеб, а может по причине того, что немцы радели за скорость и слаженность работ, которые выполняли пленные, не взирая на отсутствие полноценного отдыха и пищи, мы снова оказались в одной бригаде полным расчетом.
Ближе к «обеду», здесь это слово употребляется сугубо для определения времени суток, если конечно не считать ведро ледяной воды едой пригодной для того, чтобы называться полноценным обедом, нам было дозволено прерваться на получасовой отдых. Во многом подобный шаг «великодушия» со стороны нацистов был вызван потому, что работа была уже почти доделана, и оставалось лишь скрепить бревна на потолке, после чего засыпать их землей. В это раз нам даже перепало курево. Целая сигарета на всех. Мы сидели на свежем бруствере блиндажа, которому вскоре предстояло частично превратиться в крышу, и по очереди затягивались.
В этот момент из церквушки, находившейся от нас буквально в полутора сотнях метрах, вышел священник, которого мы раньше не видели. То ли он был настолько незаметен, то ли немцы его только привезли. Это был высокий худой человек, в черном до земли одеянии, с жидкими темными с редкой проседью волосами, небрежно забранными в такой же жидкий хвост. Впалое и бледное лицо обрамляла острая полупрозрачная борода, больше напоминающая небольшой «букет» из тонких березовых веточек, причем именно своими концами приклеенный к вытянутому лицу священника. Частыми семенящими шагами он приближался в нашу сторону. Подойдя к блиндажу, священник окинул взором нашу работу и неожиданно низким голосом сказал:
— Божьей помощи вам в не легком труде.
Мы, словно автоматически кивнули головой. Только один Земцов остался сидеть без движения. Он только слегка приподнял свои ровные выгоревшие брови, и опустив лицо, громко сплюнул перед собой белой пузыристо пеной. Священник еще раз посмотрел на каждого из нас, и сначала что-то пробормотав себе под нос, снова обратился к нам:
— Где я могу найти старшего офицера?
Мы только пожали плечами. Не только потому, что за каждым нашим действием следила охрана, но и потому, что мы действительного этого не знали. Да и не за чем было нам это. Тогда священник поклонился в нашу сторону, и приподняв полы побелевшей от пыли рясы, пошел в сторону одного из конвоиров. Вдруг неожиданно для всех, Земцов, которого и до пленения с большим трудом можно было назвать разговорчивым, еще раз громко сплюнув, выдавил сквозь грязно-желтые зубы:
— Поповское отродье. – из-за опущенного лица, глаз его не было видно, — Иди спроси у его шакалов!
— Ты чего Николай? Это ж просто поп. – неожиданно для себя спросил его я.
Тот кинул на меня тяжелый, но в тоже время безразличный взгляд.
— Народ за Родину кровь проливает, а этот прихвостень здесь гитлеровским шакалам прислуживает.
— Да откуда ты знаешь? – снова неожиданно для самого себя я вступился за священника.
— Ну не спецзадание командующего фронтом он здесь выполняет? – язвительно ответил Николай.
Я не был членом партии, но будучи комсомольцем, практически свято верил в светлое будущее при коммунизме. Но, в свое время, когда мне было всего несколько лет, два или три, а стало быть я не мог отвечать за свои поступки, я имел неосторожность, как говорили многие, креститься. Естественно сделал я это не сам, а моя прабабка, к которой мы довольно-таки редко приезжали в небольшую деревеньку под Калугой, которая на сегодняшний день уже успела сполна почувствовать на себе как оккупацию войск вермахта, так и освобождение в ходе контрнаступления наших войск под Москвой. Бабка давно умерла, крест я по понятным причинам не носил, но крещение никуда не делось. Конечно же об этом никто не знал. Несмотря на то, что я был «дитем» своего времени, идейным меня было назвать сложно. Так что против попов и всего, что было с этим связано, я особо ничего не имел. Лишь бы не трогали меня, а они и не трогали. Мне ничего не оставалось, как просто промолчать. Земцов снова поднял на меня взгляд и потянул дымящуюся сигарету. Я зажал почерневшую папиросу в таких же черных пальцах, сделал большую затяжку и сразу передал ее Киселевичу.
Тут дверь в церквушке снова открылась и из нее показалась женщина. Маленькая, худенькая, в белой рубашке, серой юбке и в таком же сером переднике. На голове был аккуратно завязан не белый, а белоснежный платок. В руках она держала что-то воде блюда или большой тарелки, на которой горой были выложены пироги. Мы все молча смотрели на ее движения. Как и священник она быстро просеменила по тропинке, ведущей от церкви в сторону хутора, но не подходя к нам, направилась в сторону священника, разговаривающего с одним из немцев.
— А это видимо его баба. – не унимался Земцов.
Когда женщина подошла к попу, к ним уже присоединился один из фельдфебелей, который, не откладывая в долгий ящик, сразу же принялся дегустировать содержимое блюда.
— Мы тут с голода подыхаем… — снова сквозь зубы прошипел он.
В этот момент один из охранников что-то прокричал в нашу сторону и махнул автоматом. Мы резко встали и снова принялись за работу. После увиденного, строительство как-то не клеилось. Мы медленно брали бревно за бревном, а затем также медленно укладывали их на крышу. Все это происходило в полной тишине. Когда крыша была полностью закончена, один из младших немецких офицеров подошел к нам, и после его одобрения мы принялись засыпать бревна землей. В четыре лопаты, с поставленной задачей мы справились достаточно быстро. После того, как очередные работы были приняты офицером, нас повели в одну из бывших хат, которая частично пострадала от бомбежек и последнюю неделю служила нашим ночлегом. Непосредственно вокруг нее никакой охраны не было, но каждый из нас знал, что по всему периметру лагерь окружен.
Мы расположились каждый на своем месте. По-прежнему все молчали. Рядом с нами находились еще пленные. Кто-то из них сразу пытался заснуть, возможно, чтобы побороть голод, а кто-то действительно от сильной усталости. Я лежал в углу обгорелой хаты на двух досках, которые были разной толщины, но как-то исправить это у меня не было ни сил, ни желания. Я не знаю о чем думал каждый из тех, кто сейчас находился вместе со мной в этой полуразрушенной избе. Да что там, я не мог понять где в ту минуту находились мои мысли. Чувство безумного голода, мешалось с усталостью, ощущением обреченности, но при этом с полным отсутствием страха. Я лежал с закрытыми глазами фактически под открытым небом, и уже было начал проваливаться в сон, как вдруг раздался голос молодого Штыменко:
— Николай, а ты крещеный? – тихо спросил он, так, чтобы его слышал только наш расчет.
Я лежал спиной к ним и не мог видеть, что именно происходило в этот момент. Земцов молчал.
— Николай? – чуть громче переспросил Штыенко.
В ответ снова раздалась тишина.
— А в Бога веруешь?
После этого вопроса послышался какой-то шум, видимо, Земцов привстал с занятого места.
— Знаешь, что молокосос, — его голос был хоть и тихим, но при этом каким-то до предела обозленным, — сейчас я даже товарищу Сталину не верю.
Я лежал не поворачиваясь к ним.
— Хочешь скажу, что нас ждет завтра? – продолжал Земцов, — нас либо расстреляют, либо закопают живьем, чтобы патронов не тратить.
Штыменко и Киселевич молчали.
— Так что можешь верить в кого угодно, хоть в того облезлого прихвостня попа и надеяться, что он тебя спасет, а с меня хватит.
Раздался треск доски, по которому я понял, что Николай снова вернулся на свое место.
Я долго не мог уснуть. В голове постоянно крутились слова Земцова. Я был практически уверен, что его слова были правдой. Мы выполнили поставленную перед нами задачу, а стало быть, больше были не нужны. Странно, но каких-либо мыслей о побеге в голове не было совсем. Я прекрасно понимал, что это бессмысленно. Оружия у нас не было. Как-то заполучить его не было никакой возможности. Мы были настолько измождены, что надолго нас все равно бы не хватило. Плюс ко всему, мы совершенно не знали в каком месте находимся территориально, так что даже если бы пришлось прорываться, единственным ориентиром было бы солнце. Вот с такими вот мыслями я все-таки провалился в сон, который как всегда был больше похож на забытье.
Не знаю сколько я проспал, но не за долго до рассвета, который в июне не заставляет себя долго ждать, я проснулся по зову природы. Аккуратно привстав со своего лежбища, я стараясь не издавать никаких лишних звуков не только потому, что они могли разбудить моих товарищей, а главным образом из-за того, что любой шум мог привлечь внимание охраны лагеря, а они, как правило не церемонились, вышел из нашего импровизированного убежища под открытым небом. Вокруг была гробовая тишина, нарушаемая лишь легким шумом листвы высоких деревьев, стоящих на окраине леса.
По узкой тропинке, протоптанной между большого количества обгорелых досок и бревен, я спустился к небольшой канаве, которая окаймляла часть хутора, а напротив нашего «дома» уходила в лес. В буквальном смысле слова скользнув на дно канавы, я вдруг услышал какие-то странные звуки. Затаившись, сначала я принял их за шум тех самых листьев, которые в этом месте принимали на себя первый удар ветра, летящего с широкого поля. Но чуть присев, я стал четко улавливать чей-то шепот. Сначала я подумал, что это кто-то из немцев, но затем эта мысль меня покинула. Они чувствовали себя здесь хозяевами, и с какой стати им было шептаться. Как человеческие глаза постепенно привыкают к темноте, так и слух зачастую способен уловить даже самые тихие и отдаленные звуки, ну или по крайней мере понять их характер.
Совсем рядом со мной кто-то явно о чем-то шептался. Я притаился. Сразу было сложно понять откуда именно раздавался звук, то ли из канавы чуть дальше от меня, то ли из леса. Но одно я понял сразу – это был один человек. Через некоторое время мне даже показалось, что периодически шепот переходил на всхлип или что-то подобное. Присев на корточки, и абсолютно забыв о цели своего визита на дно канавы, я совершенно беззвучно стал продвигаться в сторону звука. Преодолев несколько метров, а может мне так просто показалось, и на самом деле продвинуться мне удалось на гораздо меньшее расстояние, я наконец увидел источник издаваемого звука. Полу лежа на одном из краев канавы, спиной ко мне, под ветками густого кустарника, я увидел человека. Он то утыкался головой в землю, то снова поднимал ее, и именно в этот момент раздавался тот самый шепот.
Несмотря на то, что было очень темно, так как свет зарождавшегося рассвета с трудом проникал сюда из-за густой листвы, возвышавшихся вокруг деревьев, по воротнику гимнастерки я смог определить, что это был один из нас, один из пленных. Я снова притих, в попытке хоть что-то расслышать. На минуту мне показалось, что я стал улавливать суть происходящего. Среди шепота и всхлипов, теперь различались отдельные слова. Затаив дыхание, я стал вслушиваться. Мне понадобилось буквально несколько секунд, чтобы окончательно уловить смысл. Я понял – человек молился. Среди большого количества неразборчивых слов и сопения, некоторые слова можно было четко различить.
Своими словами, видимо, как мог, пленный молил высшие силы о помощи, о спасении. Несмотря на всю тишину происходящего, я могу смело сказать, что это были не просто мольбы. Это был крик души. Тихий, страшный. Это была исповедь.
У меня помутнело в глазах. Я не мог себе даже представить ничего подобного. Не потому, что это был красноармеец, пусть и пленный, и не потому, что вокруг была война, а просто. Просто потому, что этого не могло быть. Возможно где-то в мыслях, каждый из нас хоть раз пытался обратиться к «небесным силам», видя там кого-то, кто мог бы помочь, направить, вселить веру и уверенность, но, что бы так, в слезах, пусть и тайком. Даже не знаю…
«Кто это?» — вдруг мелькнуло у меня в голове. – «Кто это мог быть?»
Я стал мысленно раздвигать мрак, чтобы зацепиться за силуэт человека. Солдат все продолжал то утыкаться лицом в землю, то снова поднимать голову. И вдруг через несколько секунд он слегка повернул голову в сторону, словно ему показалось, что за ним кто-то следит. В этот момент тусклый свет просыпающегося дня скользнул по его профилю и в моей голове сверкнуло: «Земцов». Я не мог ошибиться. Человеком, который сидя в канаве обращал свои мольбы к небу, был наш замковый Николай Земцов. Я не верил своим ушам и глазам. Еще несколько часов назад он убеждал нас, что ни во что не верит, что увиденная нами картина с участием священника и его, как он выразился «бабы», ничто иное, как подтверждение тому, что никого Бога нет, и что теперь нам не поможет даже вера в вождя. Теперь же я видел перед собой совершенно другого человек. Это был уже не воин, не солдат. Это был обессиленный, уставший во всех отношениях человек, доведенный до отчаянья.
Я снова притих, и убедившись, что не был замечен стал тихо отползать назад. Вернувшись на место нашего ночлега, я увидел, что место где лежал Земцов действительно было пусто. Видимо я просто этого не заметил, когда проснулся. Улегшись на свои доски, я развернулся к обугленной стене и закрыл глаза. Я не знаю сколько прошло времени прежде, чем Земцов вернулся на свое место. Я слышал лишь как он поднялся в наше жилище, и постояв несколько секунд без движения, опустился на свое место.
В это утро немцы растолкали нас очень рано. Хотя, как правило многие и так не могли уснуть всю ночь из-за голода и усталости. В этот же день всех тревожила наша дальнейшая судьба. Мы выполнили свою работу и теперь, скорее всего были не нужны. Нас построили между церковью и окраиной хутора. Солнце поднялось уже достаточно высоко и после очередной бессонной ночи очень сильно хотелось пить. Но как обычно нам не было предложено ни глотка воды, ни еды.
Я украдкой смотрел на Земцова. Он стоял слегка пошатываясь, опустив голову вниз. Сегодня его вид был особенно потерянным. Еще буквально вчера он хоть и производил впечатление замкнутого человека, но при этом в нем чувствовалась какая-то скрытая сила, некий потенциал, резерв. Теперь же он выглядел, как сдавшийся и безразличный к своему будущему человек. После короткого импровизированного построения, сытые и улыбающиеся немецкие солдаты повели нас окраиной поля в сторону леса. Я не знаю, что в этот момент подумали остальные, но у меня это вызвало нехорошее предчувствие. Раньше фашисты дожидались, когда мимо деревни пройдет очередная колонна пленных, и отправляли «не нужных» солдат вместе с ней. Теперь же нас вели отдельными шеренгами, в которых мы с трудом держали строй, и при этом совершенно в другом направлении. Что также сразу бросилось мне в глаза, так это присутствие двух автоматчиков, которые замыкали наше шествие.
Обогнув торец хутора, мы двинулись вдоль опушки леса, в глубине которой была та самая канава, где я вчера наблюдал своего однополчанина. Мы с Киселевичем шли сразу же за Земцовым и Штыменко. Я видел, как Николай немного повернул голову в сторону леса, как бы вспоминая сегодняшнюю ночь.
Пройдя около километра по окраине поля, немцы приказали всем повернуть в лес. Все шли молча. В этот момент я вспомнил вчерашние слова Земцова. Теперь я был практически уверен, что мы доживаем последние минуты своей короткой жизни. Нас было человек пятнадцать, может быть шестнадцать, точно не знаю, при этом конвоиров, которые нас сопровождали всего шестеро включая младшего офицера. Но даже при таком перевесе, какое-либо сопротивление было бесполезно. Так что о побеге, думаю, никто не даже не думал. Мы были слишком ослабленные. Практически все еле передвигали ноги, рты у всех склеились от смертельной жажды, а желудки давным-давно превратились в скрюченные от боли мешки.
Метров через сто, где-то вдалеке начинала вырисовываться странная картина. По левую сторону от нашего движения, я увидел какие-то два крупных предмета, проглядывающих сквозь густые ветки деревьев. Подойдя чуть ближе, все подняли головы вверх. Несмотря на то, что вокруг нас окружала только одна война и ничего кроме войны, увиденное повергло всех в состояние оцепенения. На высокой сосне, а точнее на одной из ее широченных веток висели два повешенных человека. Хоть мои глаза были мутные от пыли и усталости, и практически ничего не видели, я сразу узнал казненных.
Перед нами висел священник и его жена. Теперь он казался еще меньше, еще худее, а она почему-то наоборот. Было ощущение, что ее раздуло, и кожа должна вот-вот лопнуть, выпустив наружу все внутренности. Объединяло их лишь одно. Их лица были неестественно бледными, отдающими в синеву. Было видно, что казнь состоялась не сегодня, а ночью или накануне.
Я перевел взгляд на своих солдат. Все как один смотрели на мертвых. Земцов глядел на священника и его жену широко открытыми глазами. Несколько человек машинально остановилось, но получив в спину удар не останавливающихся однополчан, слегка пошатнувшись, продолжили обреченное движение.
Пройдя еще несколько метров, офицер резко остановился, и развернувшись к нам лицом, что-то крикнул своим солдатам. Те в свою очередь скомандовали нам остановиться. Все замерли. Зависла пауза. Немецкие солдаты стояли прямо перед нами с оружием наизготове.
Я не знаю о чем в этот момент думали все окружающие меня пленные. Скажу лишь, что перед моими глазами пролетела, если не вся жизнь, то по крайней мере ее большая часть. Полагаю, тогда все поняли, что сейчас должно произойти. Хотя мне не совсем было ясно зачем немцы привели нас именно в это место. Было совершенно не понятно, почему нас не выстроили в одну шеренгу, как это было принято. Конечно может быть немцы торопились, и на все церемонии у них просто не был времени. Может и так. По мне, нас можно было кончить гораздо раньше. Но, похоже, немцы прилюбовали это место, как «лобное» или что-то в этом роде.
Офицер снова что-то выкрикнул, после чего автоматчики перезарядили свои оружия. И буквально через секунду, как щелкнул последний затвор, один из пленных резко дернулся в сторону ближнего к нему немецкого солдата. «Земцов» — мелькнуло у меня в голове. Только после того, как он оказался рядом с немцем, я понял, что произошло. Он резко ударил немца куда-то в район шеи, после чего фашист начал заваливаться на землю, параллельно нажимая на спусковой крючок автомата. В считанные секунды еще несколько пленных кинулись на своих охранников. Завязалась борьба.
Я не помню, как сдвинулся с места. В глазах все помутнело, но ноги сами, буквально в несколько шагов донесли меня до эпицентра схватки. Раздавались крики. Немцы что-то лепетали на своем, заглушенные отборным русским матом. Один из пленных лежал на животе, выпуская в воздух кровавую пену. Совсем рядом с ним, двое наших буквально рвали на части одного из немецких солдат. Я накинулся на офицера, который выпустив несколько патронов в нападающих, все-таки был повален на землю, и теперь теряя силы, пытался противостоять двум красноармейцам. Через несколько секунд мы задушили его голыми руками. Некоторые из немецких солдат не успели выпустить ни одного патрона из своего оружия, настолько неожиданной и дерзкой была атака пленных.
Схватка была недолгой. Максимум через пять минут все конвоиры были ликвидированы. Конечно же не обошлось без потерь и с нашей стороны. Цена пока временной свободы была такова: семь человек были убиты, видимо те, у кого совсем не было сил, и которые не сразу сообразили, что к чему, плюс два раненных. Причем один из них достаточно тяжело. И это был Земцов. Штыменко и Киселевич к моей скрытой радости не пострадали.
Времени на раздумья у нас не было, как и мыслей о том, что делать дальше. Несколько минут понадобилось, чтобы оттащить все тела глубже в лес. Хоронить свих, к сожалению, времени не было. После схватки нашим трофеем стали два автомата, две винтовки, один пистолет и несколько подсумков с патронами. Собрав его, мы с Киселевичем взяли под руки истекающего кровью Земцова и рванули вглубь леса. Перед этим было решено прорываться на юг, а не на восток, что могло показаться логичнее. Но мы решили действовать от обратного еще во многом из-за того, что практически все колонны пленных, проходившие мимо нас во время стройки, шли именно с востока. А стало быть там скопление немецких войск должно быть больше, что в разы могло усложнить прорыв через фронт. Ориентиром, естественно было солнце.
Лес, через который нам пришлось порываться, был достаточно проходимым. Конечно из-за раненных, голода и усталости темп нашего движения был не велик, но мы делали все, что могли. Через пару часов нашего марша мы сделали первый привал. Надо было перевязать раненных и хоть немного передохнуть. К этому времени Земцов был уже совсем плохой. Сказывалась большая потеря крови, да и до ранения, он, как и все мы, не имел достаточно сил для такого броска.
На скорую руку перевязав всех раненных, мы снова двинулись в путь. Через какое-то время мы вплотную подошли к проселочной дороге, по которой время от времени проезжали то немецкие машины, то отряд мотоциклистов в сопровождении танков. При этом на другой стороне дороги было поле, которое необходимо было преодолеть, чтобы добраться до следующей лесополосы, ведущей на юг. К нашей радости, а также удивлению, нам это удалось. Добравшись до опушки леса за полем, мы снова были вынуждены остановиться, так как сил не осталось совсем. Все умирали от жажды, но как на зло, вокруг не было ни пруда, ни речушки, ни даже лужи. Именно в этот момент я заметил, что наш замковый Земцов не уже дышит.
Мы аккуратно положили его на землю, прислонив спиной к широкой сосне. И сейчас, как и тогда, когда я увидел повешенных священника и его жену, все мое сознание прониклось каким-то неведомым до сели трагизмом. Это было так странно. Вокруг гибли сотни тысяч солдат, мирных жителей – детей, женщин, стариков, горели города, села, деревни, немецкие клинья все глубже и глубже проникали вглубь нашей страны, но я об этом не думал. Мы лежали напротив мертвого Земцова, который смотрел на нас потухшими безразличными глазами, глубоко сидящими на бледном худом лице, и тяжело дыша, пытались представить свою учесть, свое будущее.
— Земцова надо похоронить. – после нескольких минут тишины, сказал я Киселевичу, но как бы обращаясь ко всем.
— Зачем? Оставим так. Времени нет, да и копать нечем.
— Я сказал мы его похороним. – как будто не слыша доводов одного из пленных, повторил я чуть громче.
— Надо спешить. К вечеру, перед прорывом устроим привал подольше. А сейчас надо спешить. – кто-то еще поддержал первого.
— Вы как хотите, но пока мы не похороним Земцова, я с места не сдвинусь, как и мой расчет. – голос мой стал надрывным, и я кинул взгляд на Киселевича и Штыменко.
— Может не будем терять времени? – пробасил молодой Киселевич, — да и копать правда нечем.
После этих слов я медленно привстал, и отойдя от сосны, около которой лежал Земцов, упав на колени, стал руками рвать невысокую траву. Затем я схватил небольшую сухую ветку, лежавшую рядом, и принялся ей расковыривать землю. Я не знаю, что в этот момент делали остальные. Может они смотрели на меня, может просто продолжали лежать, дыша уголками слипшихся от жажды ртов, пытаясь набраться хоть немного сил.
Сорвав слой дерна, я принялся копать палкой дальше, параллельно расширяя площадь будущей ямы. Земля была сухая, с большим количеством корней, но теперь я не мог остановиться. Я прекрасно понимал, что с этой своей затеей, я, а может и мы все, потеряем много времени, а главное сил, но обратного пути у меня уже не было. Через несколько минут я услышал сзади тяжелое дыхание Штыменко и Киселевича. Они также как и я, опустились на колени, и голыми руками принялись копать вместе со мной, тяжело дыша сухими легкими.
Я не знаю сколько ушло у нас времени на то, чтобы выкопать более-менее приличную яму. Может быть час, может больше. Мы остановились лишь тогда, когда я понял, что могила достигла той глубины, которая позволит погрузить в нее тело Земцова и он не будет лежать на самой поверхности. Перетащив тело Земцова в яму, мы принялись засыпать его землей. Он по-прежнему смотрел сквозь нас своими тусклыми глазами, совершенно безучастными, почти стеклянными. Я положил свою пыльную руку ему на лицо, и проведя ладонью вниз, окончательно потушил его взгляд.
Вдруг один из пленных, которые все-таки нас дожидались, подполз к нам и тихо, но все же с надрывом сказал:
— На поле автоматчики. Надо валить.
Я приподнял голову и кинул взгляд в сторону поля. За деревьями и кустарником ничего не было видно, но мне показалось, что с той стороны действительно раздавались чьи-то голоса. В этот момент все резко вскочили на ноги и побежали вглубь леса.
— Бежим! – дернул меня за рукав Киселевич.
Тело мы уже засыпали, но мне было необходимо сделать еще кое что.
— Да пошли же! – не унимался Киселевич.
Я молча встал на ноги и отойдя от могилы на несколько метров, поднял с земли большую березовую ветку.
— Ты идешь? – снова спросил меня заряжающий.
— Сейчас. Еще минуту. – ответил я.
Прислонив ветку к дереву, я резко ударил по не ногой. Ветка переломилась.
— Что ты хочешь? – не унимался Киселевич.
— Сейчас-сейчас! – тяжело дыша отвечал я.
Взяв одну часть ветки, я еще раз переломил ее пополам, а затем воткнул в изголовье могилы.
— Я пошел! – озлобленно прошипел Киселевич.
— Еще секунду! – не глядя на него ответил я.
Снова опустившись на колени я стал тонкими березовыми ветками, коих вокруг было достаточно, прикручивать вторую короткую часть ветки к воткнутой в землю.
— Это что, крест? – вдруг выпалил Киселевич. – Да он же даже не крещеный! И в Бога не веровал. Ты же слышал!
Я слышал, что говорил мне Киселевич, но не слушал его. Мои грязные окровавленные руки усердно наматывали тонкие березовые ветки на импровизированный крест.
— Я ухожу слышишь? – за спиной слышался чуть ли не крик Киселевича.
Остальные уже исчезли в лесной чаще, и лишь мой заряжающий никак не решался оставить своего командира.
Руки тряслись. Тонкие сухие втеки ломались не желая выполнять роль веревки. И тут Киселевич снова подскочил ко мне, вынимая из кармана гимнастерки окровавленный грязный бинт. Он ловко перехватил им березовые ветки крест на крест, а затем затянул тугой узел. Крест был готов. Мы оба вскочили на ноги и побежали в глубь леса, постепенно удаляясь от невысокого земляного холмика с таким же невысоким березовым крестом, перевязанным окровавленным бинтом.
— Он же даже не верил, слышишь? Даже не верил! – шептал мне на ухо Киселевич, придерживая меня, чтобы я не упал.
* * *
Приблизительно через сутки нам удалось преодолеть линию фронта и пробраться к своим. Там мы достаточно быстро набрали форму, после чего были распределены по разным частям. Я снова попал в артиллерию, а вот Штыменко и Кисеелевич, по крайней мере по моим данным, угодили в пехоту. Дальнейшая их судьба мне неизвестна. Но я хочу верить, что этим двум молодым парням удалось уцелеть не попав в безжалостные жернова войны, а если даже и нет, то могу лишь верить и надеяться, что «судьба» все-таки выделила им несколько минут… Несколько важных и драгоценных минут перед последней чертой… Может для первой, но совершенно точно для последней исповеди…